— Да возьмет она, возьмет, погодите, — сказала гардеробщица. — Экий народ какой, секунд погодить не могут.
Какая-то странная она сегодня была, чуть ли не добрая. Она взяла у Нади пальто и сетку с яблоками, подала ей очень белый, свежий халат.
Надя прошла в кабинет. Владимира Павловича там не было.
Что-то изменилось здесь без Софьи Марковны. Да, убрали с окон цветы. И маленького, дружеского радиоприемника не было.
Владимир Павлович не шел.
На столе лежали книги, папки. Надя взяла верхнюю книгу: «Курс психиатрии» и перелистала. Одна фотография ее поразила: худая женщина в белом платке сидела на корточках, наглухо закрыв лицо руками. Подпись: «Типичная поза больной маниакально-депрессивным психозом в острой фазе депрессии».
Так, может быть, сидел Костя, когда ему было совсем плохо. Теперь ему лучше — острая фаза позади.
Надя отложила книгу. Под ней лежала папка. Невольно она прочла крупную печатную надпись: «Левин Константин Исаакович».
«Я не имею права», — сказала она себе, сложила руки и села в кресло.
Владимир Павлович не шел. Надя развернула папку.
Записи — разными чернилами, разными почерками. Профессионально неразборчивые врачебные записи. Только для посвященных.
Подшитые листки с анализами. Несколько лент фотобумаги: энцефалограммы? Ничего не поймешь.
Снова записи.
«Проявляет агрессивность. Пытается бить персонал», — с трудом прочла она.
Этого ей не говорили.
…Латынь. Названия лекарств?
«Питание через зонд», — удалось ей прочесть.
Слава Богу, с этим покончено. Костя уже давно ест сам.
Снова подшитый листок и на нем знакомым, но судорожным почерком:
«Дорогой Иосиф Виссарионович!»
Костино письмо. Как же у него изменился почерк! Надя стала читать:
«Дорогой Иосиф Виссарионович!
Простите, что к Вам обращается самый преступный, самый виноватый из граждан Вашего государства. Верьте, если бы речь шла обо мне самом, я не посмел бы Вас беспокоить. Нет такой казни, которая была бы соразмерна моей вине. Поверьте, мне было бы легче, если бы меня убили любым способом. Я обращаюсь к Вам потому, что, зная Вашу справедливость, прошу поверить, из-за меня погибли совсем невинные люди. Я был причиной смерти всех своих родных. Я не имел права, будучи евреем, жениться на русской и тем более иметь от нее сына. Я прошу Вас об одном: благодаря моей преступной деятельности был арестован и уничтожен Нестеров Юрий Борисович. Только Вы можете его спасти. Вызовите прокуроров, которые ведут дело. Эти прокуроры несправедливо обращаются с заключенными, которых называют больными, запеленывают их насильно, чтобы лишить движения. Кроме того, некоторые больные курят в уборной. Я, как ответственный за палату (камеру), пытался это прекратить, но прокуроры не поддержали меня своим авторитетом, а вместо того запеленали.
Простите, что беспокою Вас, я знаю, как у Вас мало времени. Если б я не сознавал, что дело, о котором я пишу, государственной важности, я не посмел бы писать Вам.
Заключенный Константин Левин».
Опять письмо, и опять… Дат на письмах не было, но по записям в истории болезни можно было понять, когда они писаны. После 5 марта письма не прекратились: Костя продолжал писать — мертвому. «…Дорогой Иосиф Виссарионович! Только Вы один можете…»
«…Дорогой Иосиф Виссарионович! На коленях прошу Вас…»
Что за безумие? Читаю письма, вместо того чтобы узнать, что с ним сейчас!
Она быстро перелистала страницы, вплоть до последней исписанной.
Мучительно неразборчивые записи. 26 марта… единственное, что можно понять: 38,2°. Остальное — латынь.
Последняя запись от 28 марта. Опять латынь. Последнее слово вроде:…
Ей стало страшно холодно, и вдруг она поняла. Она кинулась из кабинета в коридор — там было пусто, и, крича, стала бить кулаками в первую попавшуюся дверь.
— Есть тут кто-нибудь? — кричала она. — Есть тут какой-нибудь человек?
Из разных дверей сразу выскочили люди. Ее подхватили под руки, она вырывалась и все кричала:
— Пусть посмеет! Пусть только посмеет! Сам! Сказать мне! Что он умер!
Рабочая, шумная весна действовала за окнами. Какие-то люди, на крыше напротив, весело крича и гремя ногами, скидывали лопатами остатки снега.
Надя сидела за столом и работала, расшифровывала стенограмму. Из рук вон плохо записано. И шумно как. А работа срочная, надо спешить. Юрка возил по ковру машину и дудел. А тут еще в дверь постучали.
— Войдите, — сказала Надя.
Вошла Ольга Федоровна.
— Врачей-то выпустили. Газету видели?
— Я не читала, — сказала Надя.
— Смотрите: так черным по белому и написано. Группа врачей реабилитирована. Показания получены путем недопустимых и строго запрещенных приемов следствия… Как вы думаете, это намек на…
Надя поглядела на нее мертвыми глазами и снова взялась за работу. Очнулась:
— Что вы сказали, Ольга Федоровна?
— Врачей выпустили.
— Ну что ж, хорошо, что выпустили.
Ольга Федоровна потопталась и ушла.
— Айболита выпустили? — спросил Юрка.
— Да, маленький, играй.
Ольга Федоровна снова стукнула в дверь:
— Наденька, к телефону. Какой-то мужчина. Надя взяла трубку.
— Надежда Алексеевна? Здравствуйте. Говорит Сергей Петрович.
— Какой Сергей Петрович?
— Пахомов, директор института. Бывший начальник вашего супруга.
— А, здравствуйте.
— Надежда Алексеевна, я слышал о постигшем вас горе. Поверьте, мы все глубоко сочувствуем. Такой талантливый молодой человек…
— Его талантливость не помешала вам…
— Не поминайте старого, Надежда Алексеевна. Лично я всегда пытался защитить вашего супруга. Не моя вина, что это оказалось невозможным. Сами знаете, какая была ситуация…
— Я вас слушаю, Сергей Петрович. Чего вы хотите от меня?
— Надежда Алексеевна, мы хотели бы вам помочь. Я тут уже говорил с товарищами. Оказывается, есть возможность выхлопотать пенсию для вашего сына, несмотря на то, что последние годы Константин Исаакович нигде не работал…
— Что для этого нужно?
— Представить в институт документы. Справку о начале заболевания. Желательно оформить ее так, чтобы она относилась к тому времени, когда он еще работал у нас. Брачное свидетельство. Свидетельство о рождении ребенка. Свидетельство о смерти. Справку из домоуправления о проживании… Кажется, все. Дела по оформлению институт берет на себя.
— Когда нужно представить документы?
