Двадцать пять капель.
Роза вышла. Когда она вернулась, Рувим сидел мертвый, положив голову на руки.
— К Левину? Не велено пускать. В общие дни — пожалуйста.
Толстая гардеробщица из-за барьера неприязненно глядела на Надю.
— Софья Марковна сказала, что можно…
— Нету вашей Софьи Марковны. Владимир Палыч не велел. Халатов не напасешься.
— Но Софья Марковна…
— Была, да вся вышла. У нас прынцев нету, все равны.
— Можно мне поговорить с Владимиром Павловичем?
— А чего говорить? Нельзя.
Надя сунула ей бумажку. Та сказала: «Что вы, не надо», но взяла.
— Скажите, пожалуйста, Владимиру Павловичу, что я прошу его ко мне выйти.
— Сказать скажу. Только без пользы это. Лестницу взад-вперед ходишь-ходишь…
«Мало дала», — подумала Надя. Она сидела и ждала под часами, слушая их четкое щелканье и тишину, готовую в любую минуту закричать, заплакать.
Есть такие места, где ждут: больницы, приемные, суды. Единственное, что можно сделать, чтобы не страдать в ожидании, — обмануть себя. Приготовиться ждать долго-долго и удивиться, когда ожидание кончится.
Долго буду ждать, долго.
Она закрыла глаза и отчетливо увидела мертвого дедушку, строго и длинно простертого на кровати, и рядом, на полу, тетю Розу. Услышав, что Надя вошла, она полуобернула к ней безумные серые глаза, схватилась за волосы и что-то закричала по-еврейски. Она подняла кверху руки, словно грозя кому-то в потолок, и пряди волос висели у нее в пальцах, до половины черные, а дальше — седые.
А на похоронах Роза была уже спокойна, тихо сидела в автобусе рядом с гробом, поглаживая, как живую, его желтую крышку. Когда автобус подпрыгивал, жестяные венки громыхали…
«Костя еще не знает, что дедушка умер. Впрочем, он думает, что все умерли: и я, и Юрка…»
Гардеробщица вернулась.
— Подождать велено.
— Я подожду.
«Я научилась ждать, — думала Надя, — я буду ждать терпеливо, сколько угодно, лишь бы он поправился».
Много времени прошло. Она уже оцепенела в ожидании, когда появился Владимир Павлович. Тот самый врач, который тогда отмахнулся от Кости: «Подите, подите, говорите лучше со своей женой». Голубая щегольская рубашка виднелась у него из-под халата. На голове — щегольские, круто волнистые каштановые волосы. Любовь и уважение к себе светились в каждом его движении.
— Это вы меня спрашивали? По какому делу?
Надя встала.
— Владимир Павлович, я вас очень прошу пропустить меня к больному Левину. Софья Марковна обещала с вами поговорить…
— Порядок есть порядок. Не вижу причины его нарушать. Состояние вашего…
— Мужа.
— Состояние вашего мужа среднетяжелое. Причин для того, чтобы нарушать порядок, не вижу.
…Голубые глаза, под цвет рубашки, и яркий непреклонный взгляд. Просить тут бесполезно. Надя не стала настаивать.
— Скажите, пожалуйста, как его здоровье.
— Нормально. То есть для его болезни — нормально. Пышный бред виновности, усложненный параноидной реакцией. Со стороны сердца особых изменений нет. Гемолитическая желтуха. Резкое истощение. Фурункулез.
— Ему не лучше?
— Пока нет.
— Спасибо, — сказала Надя.
Владимир Павлович повернулся и ушел.
— Эх ты, бедолага, — вздохнула гардеробщица. — Ходишь-ходишь, передачу носишь-носишь, одной фрукты сколь перетаскала, а толку чуть. Нет, уж я тебе верно скажу: не поправится. Таким, как твой, одна дорога — ногами вперед и в морг.
— Этого не может быть, — сказала Надя.
— Очень даже может. А ты не горюй, еще молодая. Гладкая. Найдешь себе.
Мартовская капель стучала на улице, и в камере было светло, когда тот, кто был раньше Константином Левиным, проснулся и сел на кровати. Солнце ударило его ножом.
Кругом спали другие заключенные. Ему необходимо было подумать, пока они спали.
Перед тем как сесть на кровати, он видел Юру — живого. Юра стоял небритый, полураздетый и плакал, дрожа кальсонами. Наверное, его только что били.
Больной застонал и закрыл лицо руками. Вина — чудовищная, ни с чем не сравнимая, больше себя — кромсала его изнутри. Он ее чувствовал всегда, она не отпускала его ни на минуту. Погубил Юру. Всех погубил. Скорее бы погубить себя, чтобы все было кончено.
Снаружи слышны были стуки — куда-то заколачивали гвозди. Забивают двери. Отсюда мы уже не выйдем.
Он открыл лицо и с мукой поглядел на белую, шершавую стену. Там он что-то увидел. Тонкий, слабый зайчик, еле отсвечивающий радугой, лежал на стене. Узкий солнечный луч ланцетом резал воздух: от графина на столе к зайчику.
Больной встал и пошел, шатаясь от тоски. С этим нужно было что-то сделать. Этого нельзя было так оставлять. Он схватил графин и что есть силы швырнул его в зайчика. Солнце брызнуло в стороны, и ему стало легче. Он споткнулся и упал лицом вниз — прямо в осколки.
Надя долго стояла в очереди за яблоками, зато выстояла целых два кило. Яблоки румяные, здоровенные. Половину — Косте, половину — Юрке.
Сегодня надо было ехать в больницу, везти передачу. Прошлый раз, в общий приемный день, ее не пустили. Владимир Павлович вышел сам, немного смущенный и очень любезный.
— Ухудшения нет, но произошла небольшая неприятность. Наш больной немного поранил себя осколками стекла. Очень досадно, но, уверяю вас, ничего серьезного. На палатную сестру наложено взыскание.
— Как поранил? Куда.
— Несколько небольших порезов: лицо, лоб. Ничего страшного. Несколько царапин.
— Почему мне нельзя его видеть?
— У больного небольшая температура. Ему предписан постельный режим.
— Пропустите меня в палату.
— Не могу. Это делается только в исключительных случаях. В данном случае показаний нет.
Надя ушла. Может быть, даже лучше, что не пустили. Значит, ничего страшного нет. Пустяковые порезы…
Сегодня она все узнает. Ничего страшного она не узнает. «Будьте бодры, и он поправится». Милая Софья Марковна, я буду бодра, буду.
Автобус шел долго, медленно. Очень много было перекрестков. Снаружи — мокрый, перепревший снег. Скоро весна. Весной, может быть, его выпустят.
В гардеробной стояли несколько женщин с передачами. Вышла санитарка Люба. Женщины стали совать ей пакеты. Надя тоже подошла со своими яблоками. Люба их не взяла, сказала быстро:
— Владимир Павлович приказали, чтобы вы прошли в кабинет.
И ушла, не взяв ни одного пакета. Женщины негодующе загудели.
