– Это одно и то же. Просто ходячая порнография. Однажды я вежливо спросил Габриэль, как она пишет свои книги – между нами, жуткую безвкусицу. А она погладила меня по голове, словно любящая бабуля, и ответила с ласковой улыбкой: «Собственной спермой, сынок».
Михал, лежа на ковре, чистил мандарины.
– Мне кажется, это было не вежливо, а просто глупо.
– Да ладно, Ксавье, не преувеличивай, – очнулся от раздумий Томас, – нет там никакой порнографии.
– Не-ет? – усомнился Михал, выдавливая мандариновый сок прямо себе в рот.
– На этой Земле существуют три вещи, – объяснял швейцарец, – которые, согласно Талмуду, сохранятся также в будущем мире: солнце, шабат и сексуальные отношения.
– А ты бы не мог вместо медицинских «сексуальных отношений» выразиться по-человечески: «любовь»?
– Шарлотта, не мешай. – Ксавье попытался засунуть мою голову под одеяло.
– Как вам угодно, – согласился Томас. – Так вот, в будущем мире будет солнце, похожее на наше, но более ясное. Там будет шабат, но шабат совершенный. В бренном мире даже самый набожный еврей не соблюдает шабат во всей его святости, ведь он не в состоянии выполнить все диктуемые Законом обряды. Земная любовь – тоже лишь несовершенное отражение любви истинной, реализующейся в совершенном сексуальном акте будущего мира.
– Ну, Томас, давай рассуждать логически. – Михал облокотился о кровать и принялся объяснять нам свои сомнения с помощью разложенной на одеяле и простыне апельсиновой кожуры. – Синее одеяло – мир сегодняшний, серая простыня – будущий.
– Розовая, – прошипела я.
– Не важно, – отмахнулся он, но все же пригляделся внимательнее. – Ну хорошо, пусть будет грязно- розовая. Маленькие кусочки кожуры на одеяле, вот эти три – солнце, шабат, любовь – сохранятся и на простыне, но увеличатся. Остальная кожура – порнография, заяц, стакан и так далее – оттуда исчезнет. Другими словами, в будущем порнографии, может, и не будет, но пока она есть. Логично, а?
– Логично, – признал Ксавье.
– Подождите, я еще не закончил. Настоящая любовь – любовь совершенная. – Томас говорил медленно, обдумывая каждое слово, словно переводил на иностранный язык, который плохо знал. – Наша земная любовь – лишь ее карикатура, то есть каждая наша любовь является порнографическим актом, извращающим чистоту и красоту сексуальных отношений в совершенном мире. Следовательно, или все мы более или менее порнографичны, или должны отказаться от этого определения и признать, что мы несовершенные любовники, ибо несовершенна наша любовь. Я закончил. Логично?
Вопрос был адресован Михалу, который нервно чистил мандарины.
– Логично, – согласился тот, – но неверно. Получается или что моя жена была порнозвездой, или что я никогда ее не любил по-настоящему и Эва правильно сделала, что меня бросила. А я люблю и любил ее не какой-то там убогой любовью, а обыкновенной, нормальной, истинной любовью, то есть самой совершенной!
Вид у Томаса, который сидел по другую сторону кровати, делался все более разочарованный.
– Я не о твоем браке. Я хотел объяснить, почему книги Габриэли не есть порнография. Она описывает несовершенную любовь, самые трагические ее случаи, потому что они наиболее далеки от совершенных сексуальных отношений, и поэтому в ее текстах столько эротических сцен – ведь любовники пытаются достичь совершенства.
Ксавье соскочил с кровати:
– Десять часов, я опаздываю. Через пятнадцать минут мне надо быть в столярной мастерской. С Талмудом я не знаком, а с Габриэлью – да, кошмарный бабец, так что, Шарлотта, mon amour,[19] меня к ужину не ждите.
– Мне тоже пора. – Томас собрал на поднос чашки и поднялся.
Михал бросил туда же кожуру и хлебные крошки.
– Значит, я тебе сегодня не нужен? – Он выглянул из-за двери.
– Твоя модель интересуется, выходной у нее сегодня или нет, – крикнула я в сторону шкафа, где Ксавье раскидывал вещи в поисках джинсов. Он не расслышал вопроса, поскольку в этот момент как раз протискивался между прогибавшимися под зимними пальто вешалками.
– Чего? А-а-а, Михал, мы будем лепить только в субботу.
– Вставай, Шарлотта, я выведу тебя на прогулку, – улыбнулся Михал, закрывая дверь.
Ксавье, ругаясь, обыскивал коробки под кроватью.
– Merde, salaud, putain,[20] я должен найти эти джинсы, там в кармане блокнот с номерами телефонов.
– Небось в ванной оставил.
– Точно, я и забыл, – облегченно вздохнул Ксавье. Он сел на кровать и отогнул край одеяла. – Любимые ножки тоже – mon amour.
– Перестань, холодно, накрой.
– Вдохновения художнику пожалела? – Он легонько ущипнул меня за коленку. – Сегодня я целый день буду лепить твои ноги.
– Две мои, а третью какой-нибудь пассии: Бриджит, Жаклин, Зази.
– Ха-ха-ха, Шарлотта, тебя я бы не променял даже на трехногую пассию. – Он заботливо подоткнул мне одеяло. После чего на прощание поцеловал в лоб, укусил в нос и плюнул в рот.
Скрипнула дверь парадного: раз, другой. Михал, похоже, остался дома и уселся читать. Достану из-под ковра свою последнюю картину. Я нарисовала ее год назад, после того как мне попалась польская газета с дискуссией о том, каким должен быть новый герб – в короне, без короны или вообще в ушанке. У меня как раз был свободный холст и идея герба для поляков в стране и за границей: гибрид гусара и Матери-Польши. Раз порнографии не существует, покажу Михалу свой эскиз:
Мы отправились на прогулку. Михал, весь под впечатлением моего орла, вел меня в сторону Сите.
– Купим какого-нибудь попугая или австралийского воробья. Посмотришь птичий рынок. – Он тянул меня за руку. – Там каждый день продают птиц со всех уголков мира. На орла нам, наверное, не хватит, но можно поторговаться.
– Михал, ты с ума сошел, – пыталась я его удержать, – зачем тебе попугаи?
– Чтобы ты их рисовала, у тебя же талант, Шарлотта. Смотри-ка, нам повезло, семьдесят четвертый идет почти до самого Сите. – Михал втащил меня в автобус, где мы по третьему разу прокомпостировали старые талончики.
– Отличный орел, просто замечательный, тебе надо рисовать птиц, – говорил он, усаживая меня рядом со спящим негром в растаманском берете. – Никто меня не убедит, что с коммунизмом в Польше покончил Валенса, что это все его работа, а потом уж последовали ГДР, Гавел и весь развал. Коммунизм был уничтожен здесь, в Париже. – Михал ткнул пальцем в пол автобуса. – Падение коммунизма началось в тот день, когда появился деконструктивизм. Не могут в одно и то же время существовать идеология и ее отрицание, что-то должно взять верх. Деконструктивизм демонтировал коммунизм заодно со всеми прочими идеологиями. Понимаешь? – Он потянул меня за капюшон.
– Не очень.
– Но кто такой Деррида, ты ведь знаешь? – Михал не отпускал мой капюшон, готовый дернуть за него, словно учитель тупого ученика за ухо.
– Более или менее.
– Собственно, деконструктивизм уже не оставляет места ни для какой идеологии или содержательной теории. Однако моя теория имеет постдеконструктивистский характер. С одной стороны, она, как и деконструктивизм, отрицает возникновение какой бы то ни было новой теории, с другой – сама ею и является, то есть утверждается через отрицание себя самой.
Негр проснулся, доброжелательно взглянул на длинноволосого Михала и закурил косяк. Сидевшая напротив пожилая дама возмутилась:
– Будьте добры, погасите сигарету, мы не в метро.
