не запятнанная зачатием, есть содомия. Чистая любовь… Чистое искусство, искусство ради искусства, следовательно, также содомия, только интеллектуальная. И в самом деле – Оскар Уайльд был содомитом.
– Дорогая, попробуй осознать, что… – принялся уговаривать любовницу Жан, поглаживая ее дрожащие руки.
– Заткнись! Когда я осознаю, что воздух – это газ, тут же начинаю задыхаться.
Шарлотта была безутешна. Помочь мог только продуманный экспромт.
– Ты родилась под знаком огня. – Я заглянула ей в глаза.
– Точно, откуда ты знаешь?
– Ты вся горишь. – Я попыталась под столиком положить ей руку на колено. – Я родилась под знаком воздуха. Огонь невозможен без воздуха, воздух же в огне сгорает, – продолжала я почти тоном искусительницы, – мы нужны друг другу, Шарлотта, ты не можешь не чувствовать этого. – Я откинула с ее лица прядь. – У тебя красивые глаза, не ярмарочно голубые, как у большинства блондинок, а искристо- серые, словно Природа не посмела нарушить их сияние красками.
– Не валяй дурака, ты ведь не бисексуалка. – Жан пытался отвлечь меня от внимавшей каждому слову девушки.
– А почему бы и нет? Потому что я учу тебя польскому? Наши сорок пять минут уже закончились, с твоего разрешения я ухожу с Шарлоттой.
– А я? – жалобно удивился Жан.
– А ты… ты пойдешь с трупом. – Я указала пальцем на заскучавшую Габриэль, листавшую книгу. – Пошли. – Я подтолкнула Шарлотту к выходу. Сделав несколько шагов, она прислонилась к стойке и выжидательно поглядела на Жана.
– Солнышко, его больше нет. – Я притянула ее к себе. – Боже, как ты чудесно пахнешь… твои руки, прекраснейший запах женщины, второй, третий день после месячных, тончайшая ваниль. Шарлотта, ты не можешь исчезнуть, ведь я охватываю ладонями твои плечи, вижу твою грудь, ощущаю под длинным шелковым платьем вкус ванили. Солнышко, ты должна мне помочь и пройти со мной до конца, до точки в конце предложения.
– Мне негде жить, и у меня нет денег. – Михал тщательно исполнял весь кофейный ритуал: сначала разворачиваешь сахар, затем на мгновение замираешь над темной поверхностью чашки, опускаешь туда ложечку, бросаешь в кофе цветной фантик. – Бумажку потом можно пососать – когда допьешь кофе. Мне негде жить.
– Где же ты живешь и на что? – Я бросила в кофе сахар прямо в обертке.
– Я живу со стиральной машиной. Один знакомый переделал туалет в прачечную. Там нет окна, помещается только спальник и стиральная машина, больше ничего, никаких проблем. Но каникулы заканчиваются, возвращаются жильцы, придется переезжать. Нельзя оставаться даже на ночь, потому что после двадцати двух ноль-ноль – льготный тариф на электричество, и соседи приходят стирать. Я люблю свою стиральную машину, она дарит мне тепло, покой, свет. Порой мне кажется, что это почти живое существо, например, самка Будды.
– Почему бы тебе не вернуться домой? Хотя бы в гараж – он больше твоей прачечной, да и окна там есть.
– Обожаю цвет кофе, – Михал заглянул в чашку, – единственный цвет, обладающий запахом. У моей стиральной машины нет недостатков… если не бросать в нее грязное белье, она даже способна на платонические чувства – стирает чистую воду. У моей жены есть только один недостаток – она меня не любит. Я не могу вернуться домой. Не заставляй меня рассказывать философские истории и доказывать, что существует исключительно реальность разлук и никогда – возвращений. У меня нет жены, нет дома, я съежился до габаритов берлоги и прошу тебя найти жилье именно такого размера. Кухня мне не нужна, туалет есть в библиотеке. Я могу уходить утром и возвращаться в полночь.
– Как Золушка, – пробормотала я.
– Что «как Золушка»?
– Ты, Михалик, возвращаешься в полночь, как Золушка.
– Шарлотточка, милая, тебе что, захотелось быть всезнающим повествователем? Но эта роль уже отдана Святому Духу. Ну так как?…
– …прямо он не просил, но, видимо, хотел бы временно перебраться ко мне.
– И что ты ему ответила? – Ксавье накрывал глиняную статую мокрыми тряпками.
– Что спрошу у тебя. – Я уклонилась от полетевшей в меня тряпки, с которой капала вода.
– Ты бросила в кафе парня, которого бросила жена, ты бросила человека, который пытается жить, хотя живет, и пришла спросить меня, может ли он жить с нами. – Ксавье обнял скульптуру, обвязывая прикрывающую ее ткань веревкой. – Не обижайся, но я скорее предпочел бы жить с ним, чем с тобой. Он пытается полюбить хоть что-нибудь, хотя бы стиральную машину, а ты…
– Так ты согласен?
– Естественно. Он может спать в мастерской на подиуме. Будет мне позировать во сне. Так что даже заработает – немного, но все же… Давай сходи за ним в эту его прачечную.
– Сейчас он, наверное, в библиотеке Бобур, – подумала я вслух, надевая пальто.
– Приведи его, где бы он ни был, детка, – неужели ты не понимаешь, как далеко он зашел, какой внутренней точки небытия коснулся?
– Я только сказала, что он в Бобур.
Перед Бобур, как всегда, поют о кондорах индейцы в пончо и котелках. Возле них сидит живописный старик – выглядывает из золоченой рамы и предлагает прохожим свою добродушную улыбку: бросьте в шляпу франк и сделайте снимок. Какой-то анархист, взобравшись на ящик из-под кока-колы, призывает не платить за пиво:
– Это извращение – за одно и то же пиво в магазине и в баре платить по-разному. Пока не установят единую цену, пейте бесплатно!
Я обошла два этажа библиотеки, столик за столиком, заглянула даже в отдел спорта. Разбудила клошара, уткнувшегося в альбомы по искусству Ренессанса. Задела еще нескольких, спавших на полу. Нигде не было Михала – в армейской куртке, разорванных джинах, с приросшим к спине рюкзаком. Пять часов вечера, темнеет, тонут в сумерках узкие домики перед Бобур. В воздухе запах травки и гашиша. Поднимаясь вверх по скользкой мостовой, я прохожу мимо сидящих на корточках индейцев, и крутая улица, подчиняясь ритму их музыки, превращается в стену мексиканской пирамиды. На вершине лавочник громко возвещает:
– Свежие устрицы, свежайшие! Медам, месье, свежие устрицы, покупайте свежих устриц!
Раз появились свежие устрицы, значит, начинается праздник молодого вина божоле.
– Мадемуазель, позвольте угостить вас бокалом вина, – галантно покачивается в дверях бистро пожилой мужчина.
– Не могу, я ищу одного человека, – оправдываюсь я.
– Да ладно вам, этот человек сегодня тоже пьет божоле, вы не можете отказать мне в такой день.
Я вошла в уютное бистро. Старик усадил меня за стойку и подал бокал красного вина. Рядом пил кошерное божоле любавичский хасид.
– Хорошее вино, – одобрительно заметил он. – А вы знаете, что вино изобрели евреи? Первый подвал был открыт Ноем пять тысяч лет тому назад.
– Разумеется, вино изобрели евреи, – согласился хозяин, вытирая рюмки. – Всё они изобрели, весь мир – изобретение еврейского Бога. Так написано в Библии.
– Так оно и есть, – согласился старик.
Хасид долил себе из кошерной бутылки. За столиком позади нас начали ссориться два панка. Звон разбитых пепельниц. Выбежав из-за стойки, хозяин разнял драчунов и выставил из бистро.
– Это еврейская религия учит, что следует подставить вторую щеку, да? Не очень-то эффективно, – пожаловался он, осторожно собирая битое стекло.
– Ничего подобного, – возмутился любавичский хасид, – никогда в жизни. Если тебе дали пощечину, не подставляй другую щеку, а убегай: зачем же искушать человека на новый грех?
Никто не знал, где прачечная Михала. Эва, его жена, слышала, что это где-то в районе Лез Аль. По
