победу, представляет для ближних своих зрелище богатое, грозное и умилительное. Истинное же счастие, обитая в глубине души человека, распространяя на все существо его спокойствие и тишину, принимающие для других единообразный вид равнодушия, лишают внешнюю жизнь его всякого драматического движения. Но как редки в жизни нашей эти кануны небесных праздников, кануны, в которые не бывает игрищ для черни здешнего мира!
Кемский был счастлив, как только человек в жизни счастлив быть может. Одно желание было у него: дожить до сентября, взять отставку и ехать с женою в симбирскую свою вотчину, чтоб показать ей в природе то место, которое на картине приводило его в умилительный восторг.
Книга вторая
С.-Петербург, 1799. Июнь
XXII
В одно утро Кемский получил от полкового командира своего записку следующего содержания:
'Мне приказано откомандировать в Гатчину одного из надежнейших офицеров полка. Прошу вас отправиться туда немедленно и с приложенною у сего бумагою явиться к генерал-адъютанту****'.
Такая командировка была для Кемского не новость, но, по внушению какого-то неизъяснимого предчувствия, он, прочитав записку, вздрогнул и побледнел. Наташа заметила его смятение.
– Что это, любезный? – спросила она с участием и боязнию.
– Ничего, – отвечал он, стараясь скрыть волнение и казаться равнодушным, – наряд по службе. Только для меня пришел он очень не вовремя. Мне не хотелось бы теперь ехать.
– Что ж делать, друг мой! – возразила жена, прочитав поданную им записку.
– Поедешь сегодня, а завтра воротишься.
– Но нынешний день потерян! – сказал он печально.
– Когда завтра воротишься рано, я скажу тебе тайну, новость, которая, может быть, тебя порадует. Или нет, пусть лучше батюшка тебе это скажет! – прибавила она, закрасневшись, и бросилась к нему на шею.
Умиление проникло в душу Кемского: он понял, что его ожидают радости родительские, и с горячностию прижал Наташу к своему сердцу. Чрез час он уже летел к месту назначения.
В Гатчине явился он к генерал-адъютанту****.
– Вы, конечно, имеете при дворе сильных покровителей! – сказал ему генерал с досадою.
– Могу уверить ваше превосходительство, что имею только просто знакомых или начальников! – отвечал Кемский.
– Довольно! Оставим это, – продолжал генерал. – Вам готовится поручение важное и приятное. Вы должны отправиться в Италию и свезти к главнокомандующему нашею армиею важные бумаги. Признаюсь, я представил было для этого поручения моего племянника, но ваши друзья превозмогли меня: уладили дело так, что кажется, будто вы наряжены по случайному выбору полкового командира. Вы тотчас получите депеши и должны отправиться, не теряя ни минуты.
Генерал поклонился и ушел обратно в свой кабинет, а Кемский остался в приемной комнате как громом пораженный. Долг и любовь, честь и привязанность к жене – боролись в душе его. Война, слава, Италия, с одной стороны, обещали ему исполнение давнишних его желаний. С другой стороны, мысль о разлуке с тою, которая сделалась его истинною жизнию, убивала его. Он погрузился в глубокую думу. Неясные мечтания, какие-то мрачные тучи носились в его уме и воображении; ему казалось, что голова его не может вытерпеть движений сердца. Стук экипажа по мостовой прервал его задумчивость.
– Вот ваша тройка! – сказал ему безмолвный до того времени фельдъегерь.
– Так вы едете со мною?
– Точно так, ваше сиятельство. Я имею поручение поставить вас в десятый день в главную квартиру. Но, может быть, вам не угодно будет ехать в тележке? Позволите ли взять вашу коляску? И человеку вашему будет лучше.
– Как хотите! – сказал Кемский. Фельдъегерь выбежал из залы и, отдав приказание ямщику, воротился. С ним вошел другой фельдъегерь.
– Не угодно ли вашему сиятельству, – спросил первый, – дать товарищу моему поручения? Он сию минуту едет в Петербург!
– Ах! Точно так! Очень хорошо, – сказал Кемский, – мне хотелось бы уведомить жену мою… Не зайдете ли вы со мною в трактир? Там я написал бы письмо.
– Никак нельзя, – отвечал другой фельдъегерь сербским наречием, – я имею приказание вручить вот сии бумаги чрез два часа господину генерал-прокурору, а фельдъегерь Соколович никогда не опаздывал. Да что тут долго толковати! Вот и чернила и перо; добудем и бумаги!
С этими словами оторвал он половину лежавшего на столе листа, на котором записывали имена свои посетители низших классов, не имеющие права оставлять визитные карточки. Кемский присел к столу и написал несколько строк к Наташе, не помня сам, что пишет; сложил бумагу, подписал и, не запечатав, отдал доброму сербу, а этот, пожав ему руку, сказал:
– Будьте уверены что Соколович верно доставит вашу грамотку, и не стыдитесь, что она не запечатана; у нас, в Сербии, всегда так: пишут редко, а не запечатывают никогда – и сургучу в заводе нет. Счастливо оставаться!
– Вы увидите мою жену – поезжайте к ней сами, – сказал Кемский, – скажите ей… – Он залился слезами и упал на стул.
– Босом теремтете! – проворчал Соколович. – Да что вы за сумасшедший! Плачете по бабе, когда царь великий на службу посылает? Полно-те, князь! Перестаньте! Я не скажу вашей княгине, что вам трудно было расставаться с нею: пусть думает она, что вы храбрый юнак, славянская кровь!
Кемский слышал эти слова как сквозь сон. Его позвали в кабинет.
– Вот, – сказал ему генерал, – бумаги на имя графа. Может быть, вы не запаслись деньгами на непредвиденную дорогу. Позвольте мне предложить вам сколько-нибудь. Я получу уплату от вашей супруги, если позволите.
Он подал ему несколько свертков с червонцами. В глазах его видно
