Из дворов, из мазанок по сторонам улицы выглядывают старики, старухи:
— Везут!..
Гордеев, он же одновременно федька Бич, в толпе вместе с ребятишками-сверстниками, с казаками, и желание у него одно: взглянуть на человека в телеге. Из толпы слышится:
— Степан, батюшка наш!
— Тимофеевич!..
— Ну, ну! — Конвой тесен, грозится плетками.
— Степан Тимофеевич! — Толпа напирает.
А у Гордеева — подростка Федьки — одно желание: хоть глазом взглянуть на человека в телеге.
— Кормилец наш!..
— Сторонись! Сторонись! — Казаки на лошадях прут на толпу.
— Вороги! — несется им в лица. — Погодите ужо!..
— Кто там? — Хорунжий впереди круто поворачивает коня.
— Степан Тимофеевич! — взрывается над толпой.
Казаки взмахивают шашками, люди шарахаются в стороны. И тут Федька на мгновенье видит человека, распластанного в повозке: руки привязаны к брусьям по сторонам, ноги к нижним доскам. Но его лицо!.. Изуродованное, синее от побоев, рот — кровавая рана! И только глаза — зоркие орлиные очи — оглядывают толпу, конвой. Им не больно, глазам, хотя тело — сплошной ушиб. Они ободряют людей, зовут. На миг встречаются с Федькиными глазами. И — чудо: конвой, разгоняя людей, расступился, Федька остается один на один с этим горячим взглядом. Бросается к телеге, вцепляется рукой в деревянный брус.
— Степан Тимофеевич! — Бежит рядом с телегой.
Глаза атамана темнеют, приближаются к глазам Федьки — голова поднимается с окровавленных досок. Губы шевельнулись:
— Живи!..
Удар плетью ложится на спину Федьки, разрывает рубаху. Другой конвойный за шиворот отдирает Федьку от телеги, швыряет в толпу.
Гордеев просыпается весь в поту.
Федька Бич! Это же Федор Бичев, пращур Карпа Ивановича! На Дону есть и хутор Бичев. Может быть, Федор основатель хутора?.. Так и идет линия: Федор Бичев, Карп Иванович. Бабка Гордеева урожденная Бичева, мать из той же семьи. И только он, Максим Максимович, — Гордеев по отцу.
Второй сон ошеломил ученого еще больше, чем первый. Яркостью картины, правдивостью бытия. Гордеев твердо верил: все это было. И сейчас верит. Было с ним и ни с кем другим!..
В то же время Гордеев ищет причину снов. Сопоставляет события; факты: непроветренный шкаф, лаборатория, разговоры сотрудников. Свой разговор с Константином Юреньевым.
Двадцать первый опыт в лаборатории проводил Константин. Работал с вытяжным шкафом. Все это отражено в лабораторном журнале. Пользовался нитроцезином. Но почему об этом в журнале ни слова?..
Когда Гордеев вызвал Константина к себе, тот казался смущенным.
— Вы мне не доверяете? — спросил он Максима
Максимовича, едва шеф заговорил о вытяжном шкафе.
Вопрос был нелеп. Секунду Гордеев смотрел на лаборанта. Лицо Юреньева покрывалось красными пятнами:
— Максим Максимович!..
— Ну что вы, голубчик, — начал успокаивать его Гордеев. — О недоверии нет и речи!
У Юреньева отлегло. Но упрямая складка между бровей говорила, что лаборант не успокоился, и Гордеев, искренне жалея сотрудника, прекратил разговор.
В конце работы, однако, Юреньев сам подошел к нему:
— Я что-нибудь сделал не так, Максим Максимович?
— Надо проветривать вытяжной шкаф, — сделал ему замечание Гордеев.
Кажется, Юреньев ожидал чего-то другого. Но ничего другого Гордеев ему не сказал. О нитроцезине не сказал тоже.
— Простите меня, Максим Максимович. Я вас понял, — извинился Юреньев.
Таковы сны. А может, не сны? Может, реакция организма на перенесенный инфаркт? Бред, который пришел и пройдет бесследно?.. Гордеев отрывается от воспоминаний, сворачивает с тротуара и, усталый, идет к своему крыльцу.
Дома жена, Екатерина Игнатьевна, и двенадцатилетний сын Геннадий смотрят телевизор и на возвращение отца не обращают внимания.
— Катя, — говорит Максим Максимович, — я отдохну в кабинете.
Жена, не отрывая глаз от экрана, отвечает:
— Чай будет через полчаса.
В кабинете Гордеев вынимает из портфеля лабораторный журнал, кладет на стол.
Но сам он к столу не садится, ходит по комнате из угла в угол. Что-то его беспокоит.
Не сны, которые он только что вспоминал. Не записи о двадцать втором опыте. Беспокоит что-то неоформившееся, неосознанное. О неоконченном докладе Совету? Нет. О Юреньеве?
Гордеев замедляет шаги, останавливается посреди комнаты. В голову лезут обрывки фраз, впечатлений. Нет — не о Юреньеве. И все-таки… ищет, нащупывает Гордеев мысль, — неосознанное относится к лаборатории и к работе.
Подходит к креслу, садится. «А вечер-то, вечер!..» Это сказала Лиза на тропинке в лесу. «Максим Максимович, вы?» — Юреньев, тоже в лесу. Гордеев окончательно теряет появившуюся в голове мысль.
Зажечь свет? Гордеев не зажигает. В темноте легче сосредоточиться. Тускло светит окно, выходящее в парк, в лес. Гордеев не отрываясь смотрит в синеву ночи:
— Максим Максимович!..
Это Юреньев — в лаборатории. Гордеев тогда прервал его на полуфразе.
Что хотел сказать лаборант?..
— Макс, — в двери Екатерина Игнатьевна. Щелкает выключателем. — Чай готов.
— Спасибо. — Гордеев поднимается с кресла, подходит к столу, где на подносе дымится чай.
— Спасибо, — повторяет он, хотя Екатерины Игнатьевны в комнате уже нет: она опять в гостиной у телевизора.
Гордеев выпивает чай, садится наконец за журнал. Все здесь прочитано, вызубрено сто раз. Однако?.. Гордееву вспоминается вязкий приторный запах: нитроцезин!..
Максим Максимович поднимает голову: вот что его беспокоит. Сны и нитроцезин!.. Препарат вызвал необычайные сны! Может, случайность?.. Но, позволь, говорит сам себе Гордеев: не было нитроцезина — не было снов. Появился нитроцезин — появились сны. Вывод?
До вывода еще далеко, но Гордеев чувствует, что нашел правильный путь. А если правильный — надо действовать. С минуту Гордеев сидит, полузакрыв глаза, ищет решение. Двадцать третий опыт он сделает с нитроцезином сам. Рискованно? Да. Но решение принято.
Ложась спать, Гордеев принимает таблетку валидола: в сердце покалывало.
Наутро оказалось, что предстоит срочное совещание в Новосибирске. Когда Гордеев пришел на работу, машина ждала его у подъезда. Ученый подосадовал, что опыт, который он во всех деталях обдумал вчера, откладывается. Лучше было бы проделать опыт на свежую голову. Но время не ждало. Гордеев велел приготовить все для опыта, перечислив под карандаш лаборантам приборы и препараты, которые будут необходимы.
— Четыре грамма нитроцезина, — добавил он в заключение.
Список составлял Юреньев, при упоминании о нитроцезине он вскинул глаза на Максима Максимовича.
— Четыре грамма, — подтвердил тот, поднимаясь с кресла, чтобы идти.
Естественно, лаборанты знали содержание опыта, но никогда до этого шеф не требовал столько
