Не пленила ли Феденьку ее трепетная юность?
Бывший офицер славного холостого кавалерийского полка никогда не знал чистой, свежей любви. Он, подобно своим товарищам драгунам, всегда в любовных делах занимался дальним каперством, чтобы не сказать пиратством, и вообще легкими амурами. Теперь он любил с уважением, с обожанием, с вечной иссушающей мечтой о тихих радостях законного брака. Это стремление к семейному раю порою глубоко изумляло его самого, и он иногда размышлял вслух:
– Гм… Попался, который кусался!..
Пробовал он порою закидывать косолапые намеки на предложение руки и сердца. Но куда девалось его прежнее развязное и бесцеремонное красноречие. Слова тяжело вязли во рту, а часто их и вовсе не хватало. Его жениховских подходов как будто никто не понимал…
К тому же всем давно было известно, что Катенька влюблена в Жоржа Востокова, двадцатипятилетнего летчика, который, несмотря на свою молодость, считался первым во всей русской авиации по искусству фигурного пилотажа. Кроме того, румяный Жоржик премило пел нежные романсы, аккомпанируя себе на мандолине и на рояле. Но он не обращал никакого внимания на Катюшины взоры, вздохи и на томные приглашения прокатиться на лодке по Приоратскому пруду. Вскоре он и совсем перестал бывать у Вахтеров.
Убедившись, наконец, в своей полной и бесповоротной неудаче, Юрков заскучал, захандрил, изнемог, и более двух недель он под разными предлогами не выходил из гостиницы «Vieux Verevkin» и вернулся на службу лишь после многозначительной бумаги начальника школы. Пришел он на аэродром весь какой-то мягкий, опущенный, с исхудалым и потемневшим лицом и сказал товарищам пилотам:
– Я хворал и потому совсем раскис. Но теперь мне гораздо лучше. Попробую сегодня подняться на четыре тысячи. Это меня взбодрит и встряхнет.
Ему вывели из гаража его чуткий, послушный «Моран-Парасоль». Все видели, как ловко, круто и быстро поднялся он до высоты в тысячу метров, но на этой высоте с ним стало делаться что-то странное. Он не шел выше, вилял, несколько раз пробовал подняться и опять спускался. Все думали, что у него случилось что-нибудь с аппаратом. Потом он стал снижаться планирующим спуском. Но аэроплан точно шатался в его руках. И на землю он сел неуверенно, едва не сломав шасси… Товарищи подбежали к нему. Он стоял возле машины с мрачным и печальным лицом.
– Что с тобою, Феденька? – спросил кто-то.
– Ничего… – ответил он отрывисто. – Ничего… я потерял сердце, как ни бился – не могу и не могу подняться выше тысячи метров, – и знаете ли? никогда не смогу.
Покачиваясь, он пошел через авиационное поле. Никто его не провожал, но все долго и молча глядели ему вслед.
Немного придя в себя, Юрков на другой день, и на третий, и на следующий пробовал одолеть тысячную высоту, но это ему не давалось. Сердце было потеряно навеки.
Хроника
По просьбе заведующего авиационной школой полковника СИ. Одинцова я[16] в 6 часов утра 24 сентября прибыл на аэродром (в 5–6 верстах от Севастополя). Там уже были собраны летчики – офицеры и солдаты. Я сказал им несколько слов и благословил их. Начались полеты. А потом офицеры, окружив меня, начали просить, чтобы и я полетал. Как было отказать им? Откажись – они, пожалуй, объяснят отказ трусостью, боязнью подвергнуть себя опасности… и я согласился.
Меня усадили на аэроплан, и я с летчиком, штабс-капитаном лейб-гвардии саперного батальона, сделал на аэродромом на высоте 450 метров три круга. Когда я садился на аэроплан, у меня невольно явилась мысль: что-то сказал бы Николай Иудович? Уж на аэроплане-то никто из духовных лиц никогда не летал.
И у нас появляются летуны, имена которых гремят на всю Россию: Уточкин, Попов, Ефимов.
Пока только три! Это почин. И какой хороший почин! Выучились они за границей и вскоре удивили своих учителей. Европа с удивлением признала их способности, таланты и умение. Только после этого их признала Россия.
У Ефимова нет препятствий. Он смотрит на воздух как на родную стихию. Не человек, а птица! Удача всюду сопутствует ему. Ефимов вознесся на небывалую высоту, имея за собою самое скромное прошлое: он простой железнодорожный мастер.
…К славе Ефимова больше нечего прибавлять. Это первоклассный русский летун, европейская знаменитость, отважный, бесстрашный. Он спокойно и свободно держится на своем крылатом коне, точно на живом скакуне. В его руках руль – та же уздечка. Он правит их почти незаметно: малейшее движение руки – и машина поворачивает куда угодно. У Ефимова почти нет разгона, он поднимается сразу, едва заметным усилием. Когда смотришь на его аппарат «Блерио», то кажется, что эта птица вдруг взмахнет своими крыльями, нырнет вверх и исчезнет в воздушном пространстве.
Судьбе было угодно, чтобы три первые жертвы авиации оставили после себя молодых жен: Мациевич, Смитт и Матыевич-Мацеевич – все были женаты.
Теперь, чтобы впредь обеспечить семью погибших, поднят вопрос о страховании летчиков, но это возмещение только материального свойства, а нравственное?
Просим извинения у автора за цитирование его письма, но считаем интересным ознакомить читателей с мыслями человека, весьма близко стоящего к делу авиации, ею увлекающегося, прекрасного летчика, и притом холостого.
«Гибель Матыевича поднимает очень интересный вопрос: может ли быть летчик женат? Я думаю, что нравственно женатые люди не могут летать. Это поняли отлично немцы, разрешающие поступать в авиационные школы только холостым.
Упал бедняга Матыевич; несмотря на это, на другой же день все спокойно летали, а вот вид жены действует тяжело. За что страдают они? Каждый полет – волнение. Дома жена мучается – вернется ли муж целым и невредимым.
Несомненно, это волнение передается и мужу, а при таких условиях летать, конечно, не так легко. Ну и представьте себе, что жене по ее состоянию нельзя волноваться. Ведь это легко может быть. Как тогда быть мужу? Неужели ему в это время не летать?
А летать он, опять-таки повторяю, не имеет нравственного права, – как тут быть? Лучший выход: не допускать в авиационные школы женатых!»
Трудно загадывать вперед, как в дальнейшем сложится обстановка, но, конечно, холостой летчик может с меньшим нравственным напряжением отдать себя любимому делу, теперь, слава Богу, желающих очень много, и нам кажется, что, отбирая в школы только холостых, этим принесут делу только несомненную пользу.
…Первое время школа не делала особенных успехов: вероятно, суровая зима! С наступлением весны и назначением 2 марта 1911 года начальником школы полковника Генерального штаба Сергея Ивановича Одинцова школа ожила и расцвела.
К середине лета уже не оставалось такого места в округе на сто верст, где не побывали бы оперившиеся птенцы этого орлиного гнезда. Ни горы, ни долы, ни леса и буйные ветры с туманами не служили для них препятствием.
Осенью все гнездо сделало первый парадный вылет на маневры. И все увидели, какая мощная стая выросла из робких птичек… Школа дала прекрасные результаты благодаря тому, что начальник ее человек, по-видимому, сильной воли и большого такта: он сумел сочетать самые дружеские, теплые, товарищеские отношения с необходимой дисциплиной. «Страх перед начальством» отсутствует даже у низшего персонала. Он надежно и прочно замещен теплым чувством любви и уважения к своему «старшему товарищу». При таких условиях, конечно, и горы можно двигать.
Телеграмма министра двора.
26 октября в Ливадии Государю Императору имели счастье представиться прибывшие из Севастополя офицеры школы авиации ОВФ в числе 23 офицеров и руководителя Ефимова. При представлении находились Великий князь Александр Михайлович и управляющий делами отдела капитан 2-го ранга
