Мать задвинула засов и нарочно гремела замком, запирая чулан.
При скудном свете осеннего дня Александр читал:
«Юношество римское, как скоро оно будет в способности к военной службе, научилось воинскому искусству, привыкая в стане своем к трудам самым жестоким. Прилежало оно не к пиров учреждению, но к имению хорошего оружия и добрых коней. Чего ради никакие трудности не устрашали сих людей, никакой неприятель не приводил их в робость, — бодрость и храбрость их все преодолевали…»
Уже кончался краткий день, настали сумерки, и в чулане сделалось темно. Ноги и руки Александра коченели. В сенях послышались голоса. Засов загремел. Дверь распахнулась. Перед Александром стояла мать с горящей свечой в руке, а рядом с ней Прошка Великан.
— Ну-ка, вылазь! — приказал Прошка. — Полно баловаться. Соковнин велел сержанта Юсупова из холодной выпустить…
Александр, обрадованный, закричал петухом, обнял мать и потащил ее за руку в комнаты.
— И книгу забыл? То-то! — попрекнула Авдотья Федосеевна.
Прошка захватил книгу, взвесил ее на руке и сказал:
— Поп читает, кузнец кует, а солдат службу правит…
В задней каморке у кухни Александр прижался к печке, согреваясь. На столе было приготовлено угощение. Авдотья Федосеевна усадила Прошку за стол и начала потчевать.
— Садись и ты! — пригласил Александра Дубасов. — Глотни винца, скорее согреешься.
— Неужто Юсупов — сержант? — спросил Александр.
— Сержант в брыжах. Да ты не завидуй! Кто в чин вошел лисой, тот в чине будет волком… За ваше здоровье, сударыня Авдотья Федосеевна!
— Кушай, Прохор Иванович, на доброе здоровье. Уж как ты меня обрадовал, что Сашеньку вызволил!
— А как же? Служить — так не картавить, а картавить — так не служить. Я думаю: как же это так? Соковнин сержанта выпустил, а мой товарищ в холодной сидит?!
— Да как же ты догадался?
— Птице — крылья, человеку — разум. Боярин Василий Иванович человек справедливый. Думаю, что он сынка не помилует, и верно; равен грех, равна и кара. Отпросился: пойду-ка обрадую боярыню.
— Спасибо, Прохор Иванович. Кушай!
— Ох, крепка!
— А ты ее рыжичком, груздочком… Трудно будет Сашеньке в солдатах…
— Что делать, матушка! Солдат — казенный человек: где прыжком, где бочком, где ползком, а где и на карачках.
Александр слушал захмелевшего Дубасова впросонках. Голова Александра клонилась к столу: одолевала дрема. Он клюнул носом. Прохор встал, поднял его на руки и понес в постель.
На действительной службе
1 января 1748 года явился в Санкт-Петербург из шестилетнего отпуска капрал восьмой роты лейб-гвардии Семеновского полка Александр Суворов. В Петербург полк перешел из Москвы в 1744 году. Суворов ехал в столицу на почтовых, а вперед был послан отцом Александра небольшой обоз с запасами и конь Суворова, Шермак, под присмотром двух хлопцев — парней из крепостных крестьян.
В это время командир полка Степан Федорович Апраксин целиком переложил бремя полкового хозяйства на премьер-майора Соковнина, которому и раньше очень доверял, проча его себе в преемники. Сам Апраксин, ведя широкое знакомство при дворе, метил выше.
Соковнину подали для подписи приказ о зачислении явившегося из отпуска Александра Суворова в третью роту. Премьер-майор вспомнил Суворова и пожелал его видеть. Ординарец пригласил Суворова в штабное присутствие.
Суворов вошел в кабинет премьер-майора и стрелкой стал у двери. Соковнин оглядел его со вниманием и усмехнулся:
— Здравствуй, Суворов! А ты почти не вырос за четыре года.
— Вырасту в полку сразу, ваше превосходительство.
— Зови меня по имени. Где это тебе мундир пригоняли?
— В солдатской швальне,[29] в Москве, господин премьер-майор.
— Неказисто. Что же, батюшка твой не пожелал заказать сыну первый мундир приватно?
— Одет, как все, Никита Федорович, лучше не надо.
— Скупенек Василий Иванович, скупенек! Как же он здравствует?
— Благодарствуйте, сударь. Батюшка в хорошем здоровье, приказали низко кланяться и вам желают доброго здоровья.
— Он в той же все службе? Прокурором?
— Так точно, сударь. Прокурором генерал берг-директориума.
— В строй не собирается вернуться?
— Службой доволен.
— И им довольны, хотя и не все. Казну бережет. Даже Сенат растревожил своими донесениями. В Питере начали говорить: Суворова-де надо поднять выше, чтобы меньше видел. Отпиши батюшке, что его ждет повышение. Растревожил он осиное гнездо. Ну, а как матушка твоя, Авдотья Федосеевна, здравствует?
— Матушка скончалась… После рождения младшей сестрицы моей, Машеньки.
— Вот горе какое! Не дождалась видеть тебя в офицерском чине.
— Ей горе было бы видеть меня и в сей амуниции, сударь.
— Проходил в отпуске указные науки?
— Да, сударь. После отбытия школы с полком в Санкт-Петербург занимался дома с родителем геометрией планов, тригонометрией, географией, фортификацией, инженерией.
— А из языков?
— Читаю по-немецки и несколько говорю по-французски.
— Где же ты все это успел?
— Два года в школе, сударь. По-французски у Лебонне, по-немецки — с Бухгольцем. А затем сам по книгам и с товарищами.
— А! — вспомнил Соковнин. — Бухгольц. Помню, как ты решал с ним задачку. В арифметике-то он был слаб. Ну, а языку своему мог научить… конечно… Спился он и умер прошлой осенью… Что же, и здесь будешь ходить в школу?
— Нет, сударь, мне надлежит пройти строй.
— Правда, школа здесь у нас теперь — это и тебе видно будет — плоха. Я проектирую при полку школу для солдатских детей. Откроется — назначу тебя кондуктором.[30] Пойдешь в учителя?
— Если служба позволит, господин премьер-майор.
— Солдатский сын каждый должен, так я разумею, и сам стать к возрасту солдатом. Нашему отечеству, России, нужна великая армия.
— Великое число из единиц составляется, сударь. Малое число, да из крупных единиц, больше, чем великое из малых.
— Да ты, батюшка, гляжу я, философ! Хлебнул из кладезя премудрости?
— Да, сударь, несколько читал.
— Много прочитал?
— Читал Вольфа, Лейбница, Руссо, Монтеня, Бейля, Монтескье.
По лицу Соковнина пробежала тень смущения: из перечисленных Суворовым имен философов едва ли не все он слышал в первый раз из уст своего унтер-офицера.
— Что же говорят эти мудрецы? Чаю, среди них есть и вольнодумцы? — с насмешкой молвил Соковнин.
До сих пор краткий и отрывистый в ответах, Суворов заговорил о философии так пылко, что Соковнин, несколько напуганный, остановил его движением руки:
— Довольно, друг мой, довольно! Поменьше философии, побольше практики… Танцевать умеешь?
— Люблю попрыгать, — ответил Суворов.
— Ну хорошо. Служи. Я буду держать тебя на мушке.
— Благодарю, сударь.
— Скажи все же, чего ты хочешь для себя?
— Славы воинской и славы отечества.
— Изрядно! Где ты остановился? Сколько хлопцев отпустил с тобой родитель?
— Остановился я у дяди моего, Суворова, капитана гвардии в Преображенском полку.
— Где же будешь жить?
— Хотел бы в ротной светлице. А батюшка велел у дяди…
— Живи лучше у дяди. В полку найдешь старых знакомцев: Ергольских, Дурново, Юсупова. С ним, помню, ты знатно дрался в первый раз.
— Потом мы подружились. Только, сударь, мне с ним не по пути.
— Что так?
— Гусь свинье не товарищ. Он богат — я беден. Он князь — я служивый. Он красавец — я, сударь, видите каков.
— Ничего, служи, — закончил свои наставления премьер-майор. — Пей — не напивайся, ешь — не наедайся, вперед не вырывайся, в середину не
