стороны возрастали от меткого огня прусской пехоты и атак кавалерии. Солдаты русские гибли, но не пятились. Бой решили два русских пехотных полка. Они шли по задуманному Апраксиным плану — в обход леса. Фермор вернул их и повел прямо густым лесом к полю битвы. Выйдя из леса, полки построились и без выстрелов ударили в штыки. Внезапная атака с фланга смешала ряды пруссаков. Первая их линия отступила поспешно. За дымом и пылью во второй линии пруссаки своих приняли за русских и открыли огонь. Все смешалось. Пруссаки отступали, бросая пушки и зарядные ящики.
Апраксину советовали продолжать преследование врага, что было возможно сделать, введя в бой свежие войска. Фельдмаршал приказал остановиться. Прусский главнокомандующий Левальд отошел с остатками разбитого своего корпуса к Велаве, в укрепленный лагерь.
После победы при Гросс-Егерсдорфе русской армии открылась дорога к главному и богатейшему городу Восточной Пруссии — Кенигсбергу. Идти туда настаивал на военном совете Фермор, но Апраксин на это не решился.
В Петербург поскакал курьер с донесением о победе. Похоронив убитых, русская армия через несколько дней услыхала на заре, что бьют не зорю, а генерал-марш. И солдаты и офицерская молодежь обрадовались: они рвались вперед. Но, пройдя не более пяти верст, Апраксин приказал остановиться. Такими черепашьими переходами русская армия достигла реки Лань, за которой открылся прусский лагерь при Велаве. И лагерь и город пруссаки успели защитить редутами и батареями.
Прошло несколько дней в поисках переправ. 29 августа Апраксин внезапно отдал приказ отступать. Известие это всех поразило. Солдаты и офицерская молодежь открыто роптали. Говорили об измене генералов. Началось отступление. Оно велось с поспешностью, всех изумлявшей. Дисциплина в армии пошатнулась. Войска расстроились. Артиллерия и конница не вмещались на дорогах, топтали и уничтожали посевы. Армию останавливали лишь для служения по разным поводам торжественных молебнов, после чего производили пальбу из пушек и ружей, не жалея пороха.
Наступила осенняя распутица, а затем первые холода. Армия остановилась на зимние квартиры в Курляндии. Из Петербурга прискакал курьер с повелением Апраксину сдать команду генерал-аншефу Фермору и самому со всем поспешением ехать в Петербург, чтобы лично дать объяснения своим поступкам.
От курьера разгласилась в армии причина столь разительной перемены в судьбе надменного фельдмаршала, и поспешное отступление русской армии из Прусского королевства сделалось понятным.
После сражения при Гросс-Егерсдорфе Апраксин получил тайное известие о том, что Елизавета Петровна опасно заболела. Полагали, что она не выживет. После нее русским царем должен был стать Петр Федорович, принц Гольштейн-Готторпский. Наследник русского трона и его жена Екатерина были против войны с Пруссией. Поэтому-то Апраксин и поспешил загладить гросс-егерсдорфскую победу отступлением.
Петербургские политики ошиблись, Елизавета Петровна выздоровела.
От Апраксина в армии все отшатнулись. Фельдмаршал сдал командование Фермору. Провожаемый молчаливой кучкой штабных офицеров, Апраксин сел в простую ямскую кибитку, запряженную тройкой почтовых: его венская золоченая карета не могла бы выдержать далекого и скверного пути.
Прощаясь со своим штабом, Апраксин невнятно лепетал:
— Простите, судари, простите!
В кибитку с фельдмаршалом сел его адъютант Сергей Юсупов. На второй тройке вслед Апраксину поскакали его медик-итальянец и денщик.
Ехал Апраксин, почти скрываясь, избегая дорожных разговоров. Навстречу ему из столицы катилась волна новых тревожных слухов.
Апраксин от этих слухов занемог, понимая, что едет навстречу гибели.
В Нарву фельдмаршал прибыл больным. Здесь Апраксину объявили повеление не допускать его до Петербурга и, арестовав, судить в Нарве. Следственная комиссия столицы находилась тут же. Она не могла приступить к следствию — Апраксин впал в беспамятство.
Суд не успел вынести никакого приговора — через несколько дней Апраксин умер.
Перелом
Война продолжалась. Фермор, выждав, когда замерзнет Куриш-гаф, по льду перешел залив и подступил к столице Восточной Пруссии — Кенигсбергу. Гарнизон крепости мог сопротивляться, и кенигсбергское купечество, предвидя близкий конец царствования Елизаветы Петровны, а с тем и конец войны, согласилось с прусскими помещиками, и кенигсбергское правительство изъявило полную покорность русскому командованию, боясь в противном случае разгрома столицы. Русские войска торжественно вступили в Кенигсберг. Во всех немецких кирках звонили колокола, на башнях города играли оркестры трубачей. Главнокомандующий занял королевский замок. Население присягнуло Елизавете Петровне. В Кенигсберг назначили русского генерал-губернатора, однако же немца, барона Корфа. Пруссия была присоединена к России.
Фридрих ничего не предпринимал для освобождения Кенигсберга. Прусского короля более заботила судьба Бранденбурга, и особенно главного города — Берлина, где находились военные промышленные заведения, пороховые заводы, фабрика солдатского сукна и большие склады амуниции. Сюда союзники могли направить решительные, сосредоточенные удары.
Фермор вынес ставку русской армии из стен Кенигсберга, чтобы скрыть от пруссаков свои намерения: Кенигсберг наполняли шпионы. Сам барон Корф, сторонник великого князя Петра Федоровича, взял на себя обязанности почтальона между наследником царицы и прусским королем, пересылая с доверенными лицами письма в обоих направлениях: из Петербурга — прусскому королю и от Фридриха — великому князю. Большой охотник весело пожить, к тому же человек богатый, Корф пленился женой одного из прусских магнатов, графиней Кайзерлинг, и стал игрушкой в ее руках. Корф задавал балы, устраивал маскарады, спектакли, гулянья. Помещики с семьями съезжались со всей Пруссии веселиться. Около пышного двора русского генерал-губернатора кишели шпионы. Графиня Кайзерлинг искусно выпытывала у Корфа военные секреты.
Если к этому прибавить, что вся переписка между Военной коллегией в Петербурге и штабом главнокомандующего Фермора шла через канцелярию барона Корфа, то неудивительно, что не только общие замыслы русских, но и все подробности о русской армии делались достоянием штаба прусского короля. Фридрих имел достаточно оснований не считать Россию главным своим противником. И вдруг, находясь при армии в Богемии и намереваясь идти на Прагу, он получил известие, что русские у крепости Кюстрин готовятся перейти главными силами через реку Одер, чтобы вторгнуться в Бранденбург. С четырнадцатью отборными батальонами пехоты и тридцатью тремя эскадронами конницы Фридрих бросился на выручку крепости.
За четырнадцать дней отряд Фридриха сделал невероятно быстрый марш, около ста двадцати миль,[51] но во Франкфурте король услышал пушечные выстрелы — русская артиллерия громила Кюстрин. При каждом выстреле Фридрих нюхал табак и отчаянно бранился. Кто бы мог подумать, что русские задумают переправу под тяжелыми пушками этой крепости! В несокрушимости Кюстрина никто не сомневался: со всей округи в крепость съехались со своими ценностями богатые люди.
Фридрих узнал, что Кюстрин, зажженный снарядами, пылает и покинут жителями и гарнизоном. Тогда король предпринял шаг отчаяния. Присоединив к своим войскам отряд фельдмаршала Дана, король ниже Кюстрина поставил мосты, перешел реку, думая застать русских на переправе и ударом в спину опрокинуть и реку.
Фермор угадал намерения Фридриха, отошел от города и занял боевой порядок при Цорндорфе. Русские построились в «ордер баталии» — четырехугольником, с обозами и конницами внутри. Фридрих считал такое построение самым неудобным для обороны и выгодным для нападающей стороны: он радовался, предвкушая легкую победу. Прусская артиллерия начала бить в середину четырехугольника, что вызвало в строе русских войск смятение и беспорядок; обозные кони бесились, нарушая построение пехоты, переброска бойцов с одного места на другое сделалась затруднительной.
Приказав уничтожить мосты и гати, чтобы отрезать русским обозам отступление, Фридрих послал свою пехоту в атаку на правый фланг русских — он знал, что тут находились молодые солдаты, еще не бывшие в боях. Правое крыло русских подалось под натиском пруссаков. В это время Фермор приказал открыть дорогу коннице из середины каре — русская кавалерия напала на прусских гренадеров. Тогда старые полки, бывшие на левом русском крыле, обрушились на пруссаков.
Завязался ближний бой. Порох кончился у обеих сторон. Бились штыками, саблями и шпагами. Фридрих до начала боя приказал не щадить русских. «Их надо не побеждать, а уничтожать, иначе они снова и снова возвращаются», — сказал он. Но это-то как раз оказалось не по силам пруссакам. Бой разбился на множество отдельных боев и даже поединков. Обе стороны очутились в равных условиях. Русские кучками и в одиночку отчаянно бились с врагом.
Наступила ночь. Обе армии остались под ружьем на поле битвы. Утром Фридрих отошел к Кюстрину.
Цорндорфская битва решила судьбу всей кампании. Фридрих отошел со своей армией. Он выигрывал время, чтобы вновь собраться с силами. Русские его не преследовали.
В армии роптали, обвиняли Фермора в неумении. Австрийцы жаловались на него в Петербург.
Военная коллегия назначила главнокомандующим Салтыкова. Фермора у него оставили начальником штаба. Все дивились назначению Салтыкова: он командовал до того на Украине полками ланд-милиции, то есть ополчением. Новый главнокомандующий ничем не был знаменит, но Фермор знал его, и Салтыков знал Фермора.
Путь Салтыкову из Петербурга в армию лежал через Мемель, где пребывал в должности русского коменданта премьер-майор Александр Суворов.
Прибыв в Мемель, новый главнокомандующий смотрел утром вахт-парад гарнизона, а затем внимательно обследовал его хозяйство. Перед отъездом Салтыков приказал построить гарнизон во взводные колонны и подозвал к себе офицеров.
— Так, сударь мой, — заговорил он, обращаясь к Суворову, — вижу, что ты не чураешься новизны. В атаку твои солдаты ходят браво. Примера сквозной атаки я доселе еще не видывал… Что же тут сидишь?
— Хочу в чисто поле, да лестница крута…
— Вот что, сдавай-ка сегодня же должность кому посмышленей. Едем со мной в Кенигсберг!
Суворов просиял.
— Барабаны! — крикнул он звучно. — К кашам!..
Заиграли горнисты, зарокотали барабаны. Салтыков подошел к группе офицеров и сказал:
— Господа! Огорчу вас несколько — я забираю у вас командира…
Лица у офицеров прояснились. Один из них не мог сдержать легкое восклицание радости.
Салтыков угадал: офицеры не любили взыскательного командира.
— А теперь спросим солдат, — сказал Салтыков. — Солдаты! Довольны вы вашим комендантом? — крикнул он, подходя к фронту.
