Прапорщик (случайно в казарме) мимоходом поставил на нары шашку и стоит, скрестив на ней руки и подбородком опершись, слушает.
У ч и т е л ь. Фахретдинов! Что нам напоминает вензель?
Ф а х р е т д и н о в. Вензель напоминает имя императора, который даровал знамя, господин учитель.
У ч и т е л ь. Отставить. Вензель напоминает первую букву…
Ф а х р е т д и н о в. Никак нет, господин отделенный. Вензель та самая и есть буква.
У ч и т е л ь. Врешь!
П р а п о р щ и к (учителю). Молчи, дурак, если сам не понимаешь, когда тебе верно говорят.
Торт Пралинэ привез с собой большой флакон с одеколоном. — 'Я, говорит, каждый день привык обтираться одеколоном' — 'Каким?' Обиженно: — 'Конечно, брокаровским!' Ломовой извозчик Романов ('Меня все болото в Москве знает, фамилия громкая') посмотрел, фыркнул: — 'Одеколон!' С такой силой презрения, что Торт беспокойно замигал глазками: — 'А что?' — 'Ничего, запах хороший.' Вечером Торт отомкнул сундучек — все в порядке, а флакон пустой. Романов: 'Что, что? Ясное дело, выпили! Кто же нынче одеколоном умывается.' Романов был все время с нами на плацу. Он тут не при чем.
Казарма про себя мурлыкает обрывки маршевых песен. Чаще всего слышу: 'Ты скажи моей хозяйке, я женился на другой. Я женился на другой.' Больше всего любят: 'Вы не вейтеся, черные кудри, над моей больной головой.' И в этой песне любовь не к жене, солдатке, а к 'другой.'
Я купил за три рубля у раздатчика керосина маленькую керосиновую лампочку (в 5 линий). Фактом сей покупки приобрел и право писать. На покупку керосина даю особо. Лампу ставлю на подоконник, а чтобы свет не мешал соседям — ширма из газетного листа. Лежу грудью на изголовьи и пишу карандашом.
Когда взводному что-нибудь написать: 'Ребята, у кого есть карандаш?' Молчание. Проходит полминуты. — 'Ребята, у кого есть карандаш?' Молчание, потому что он карандаши зажиливает, домой отправляет — там у него дети учатся. — 'Фурсов!' — 'Я!' — 'На носках! Боевая задача: найти карандаш.' Фурсов: — 'Ребята, у кого есть карандаш?' — 'Мы неграмотные,' — голос с верхних нар.
Поговорка 'Беглый огонь, один патрон' привилась со времени галицийского отступления.
У ефрейтора Коротина — баба. Приходит. Лицо бледное. Брови будто проведены тонкой кистью, обмакнутой в китайскую тушь. Что редко бывает: женщина не прилипла, не виснет, не влипается, а все кружится около него, приникает, но не впилась клещом. — 'Коротин, нескромный вопрос: жена?' — 'Нет, так приблудилась бабенка.' — 'Мужняя жена?' — 'Нет, солдатка. Мужа у ей в Августовском лесу пришпилило'. — 'Как пришпилило?' — 'Мы отходили. Лес — мачтовый. Лежишь за деревом. А он снарядами лес как машинкой стрижет. Сосны вершину срезало. Она, как оперенная стрелка, концом вниз пала и приколола его к земле. Насквозь пробила. Я ей и рассказал про мужа. Мы с ним рядком за той сосной лежали. Одного взвода. А губерний разных.' — 'Что же у ней — дети?' — Неохотно: 'Не знаю. Сказывает, что нет.'
Все забыто. И никакой боли. Так легко, вероятно, мертвому, если только мертвому дано это счастье последнего успокоения. Если нет — жестоко. У покойников всегда такие мирные лица. Никогда не видал с гримасой мучений. А какие бывают!
Вот если с неба падет оперенная стрела и неловко, не сразу к земле приколет. И вертись на булавке, пока не сдохнешь.
Всем легко. О доме забываем. Писем не ждем. И мало кто пишет. Там дома, вероятно, какое от этого беспокойство!
Коротин говорит: 'Потом опять скушно станет. Еще как!
Бег начинается с полминуты. Первая полминута ужасна. Ведь я не бегал вот уж сколько лет. Разве иногда трусцой пять сажен к трамваю. Торт Пралинэ упал. Прапорщик подошел: — 'Что лежите?' — 'Так точно, ваше благородие, лежу!' — 'Ну, лежите.'
Потом минута и постепенно до пяти минут. Втягивают в бег дней десять. Иванов в четвертом взводе на девятом дне свалился и горлом кровь.
ПЕСНИ
.
Возвращаемся с занятий. Поем: 'Вы послушайте, ребята, мы вам песенку споем.' Устали. Поем, словно нищего… тянем. 'Пой веселее!' — 'Эх, да мы три года прослужили, ни о чем мы не тужили…' — 'Не все поют. Рота, стой!' — 'Кругом! Бегом марш!' Оттепель. Грязь развезло. Выдергиваешь ноги, — бутылку откупориваешь. 'Рота, стой!' — 'Кругом! Шагом марш! Песню'. Как грянули: 'Стал четвертый наставать, стали думать и гадать…'
ПИСЬМО
.
К цейхгаузу подвезли воз прелых шинелей. Снимают пластами. Как снимут: пар идет от воза, как от гниющего назьма. Шинели и впрямь горят — руку жжет. Где это их гноили? Попробовал край: ползет сукно, как марля. Шинели ношеные, надо полагать с фронта. Из кармана одной выпала бумажка. — 'Не деньги ль.' 'Эва, там уж все перетрясли. Я раз ножик нашел!' — 'Письмо.' Кинул. Ветер подхватил и погнал по земле письмо. Я поднял. Почерк женский. С милыми ошибками. 'Ты взял себе на память платок порванный и худой. Я бы дала тебе хороший.'
Вчера после поверки подпрапорщик Сигов (контр-разведка) кричал: 'Командир особого взвода в канцелярию'. После обеда всю роту выгнали на двор — кроме отдельного взвода. К отдельному взводу ротный держал речь. Объяснял, что отдельному взводу быть может вскоре придется охранять порядок от злоумышленников. Отдельному взводу выданы боевые патроны по тридцати штук на винтовку и по пятидесяти на револьвер. Вечером после поверки в уголку у взводного разговор у кадровых промеж себя: — 'Ну, что ж, если скомандует стрелять — у меня только одним патроном меньше останется — только и всего.' — 'Нет, уж если так, то не один, а три: всем им троим по пуле.'
КУХНЯ
В нашей кухне — три котла емкостью примерно в 50 ведер каждый. Приволокли из склада со двора десять мешков картошки. Вывалили на пол. Картофель с землей, много гнили, проросший. 'Чисть!' — 'У меня нет ножа.' 'Найди!' Вокруг кучи на корточках уселись двенадцать человек. — 'Куда чищеный?' — 'Да все туда же'. — 'Вали на пол в кучу.' Кашевар сидит вверху на обмуровке котлов, как на троне, попыхивает трубочкой и командует нами. Ему на верху тепло. А по полу внизу от двери мороз. Сок картофельный объедает руки. Пальцы леденеют. Медленно растет рядом с грязной — горка тоже грязной чищенной картошки. — 'Мой картошку!' — 'В чем?' — 'Не видишь, бадья.' — 'Да в ней помои.' — 'Вылей.' От помойной бадьи пахнет сладковатой тошнотой, сколько ее ни окатывай под краном. Вымыли. Вали в котел! Кати тары с рыбой! Прикатили. Кашевар сходит с трона и вышибает днище у бочки. Захватил рыбешку за осклизлую голову, хотел поднять, понюхать. Голова рыбки оторвалась. Кашевар злобно плюнул в бочку: — 'Ну и рыбу ставят…' — 'Разь можно в пищу плевать?' — 'Хуже не будет, хоть… в нее. Вали в котел.' — 'Мыть не надо?' — 'Мы-ыть!? Одни кости останутся!' Лук: 'Перьев не снимай'. Перец целый мешок стручкового перца. Поравняли по котлам. — 'Крупу сюда на помост клади.' Сделано. — 'Носи дров.' — 'Наливай воды в котлы.' — 'Мети пол.' 'Посыпь пол песком.' — 'Ступай спать.' Идем в роту. Три часа ночи. Через час разбудят полы мыть: 'Двенадцатая, вставай!'
РОТА И ОБОЗ
Навстречу роте крестьянский обоз. На первом возу молодица — в новеньком полушубке, в ярком платке. — 'Сворачивай. Не видишь, рота идет?' — 'Сам сворачивай. Военный обоз идет'. И не смотрит. Воз прямо на солдат. — 'Прими влево, ребята, — реквизованный овес везут.' Принимаем в сторону. На увязанных возах — мальчишки, бабы, старики. — 'Дед, какого года?' — 'А я забыл.' — 'Вспоминай, скоро и тебе итти.'
Вторник. Посылка из Москвы: серая ртутная мазь против вшей, немного сахару, конфекты и печенье. Ко вшам я уже привык. А конфекты — это хорошо.
Перец. Каждую бабу на улице взором оглаживаешь. В теле ощущение легкости. И памяти нет о том, что — песок и надо бы пить щелочную воду.
Кусок черного хлеба с солью, жиденький чай с куском сахару в день, две ложки 'горяченького супчику', ложка каши. С сахаром беда: никак не могу ввести себя в норму шесть золотников. Впрочем, Фурсов утешает: 'для вас сахар будет.'
