будет.
— Нюр, смотри, какой я тебе платок купил!
— Ух, ты!
— А это — Сережке, передашь ему от меня. Завтра только передай, под подушку положи.
— Раздарился ты чего-то.
— Тебя-то я не баловал.
— Я не жалуюсь.
— И правильно, у тебя хороший муж: и тебе, и детям — защитник.
Раздался стук, выскочила кукушка, заторопилась ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку.
— Пять, смотри, не опоздай.
— В самый раз. Сядем на дорогу…
В черной кепке, в темном длинном плаще шел он быстро по улице мимо витрин и прохожих.
Ехал в троллейбусе, и город проплывал мимо, прощаясь с ним. И город был самый обыкновенный, какой он бывает на четвертый день недели, в четверг.
Пассажиры перекидывались словами о погоде, передавали билеты, кто-то рассказывал за спиной, что сегодня давали в ГУМе утром.
Дронов смотрел прямо перед собой, и профиль его покоился на фоне уходящего за окном города.
Свидание было назначено в открытом кафе на Ленинских горах.
Кафе было небольшое, столиков на десять. Внизу, под склоном, мальчишки играли в футбол. Дальше — была река. А еще дальше — раскинулись Лужники. Из-за них, левее, торчали кресты монастыря.
По зеленой насыпи, отделяющей стадион от белых домов города, полз длинный товарный состав. Вагончики отсюда казались маленькими и ненастоящими.
В кафе было немного народу: две пары, одинокий мужчина, пожилая женщина — она допивала кефир, и Дронов очень расстроился, когда увидел новых посетителей — семью: родителей и двоих маленьких детей.
Они уселись, посоветовались, и Дронов все еще надеялся, что они уйдут сами. Но они решили, видимо, остаться, и тогда он подошел к их столику.
— Я очень извиняюсь, — сказал он. — Я вас попрошу, не оставайтесь здесь.
Женщина сразу заволновалась, дети тоже притихли, а мужчина обиделся.
— А в чем, собственно, дело? — спросил мужчина.
— Дети, — сказал Дронов. — Не надо, чтоб они видели. — Он оглянулся и увидел, что идет его клиент. — Я вас очень прошу, уходите отсюда. Я не могу вам объяснить, у меня нет документов, но я вас прошу! — Он старался быть вежливым и понятным, чтоб не наступить на гонор. Он кивнул еще раз и отошел.
— Здравствуйте, Иван Васильевич.
— Садись.
Он посмотрел в сторону семьи, как они там переговариваются, решая, что делать, он надеялся на женщину — матери не могут спокойно сидеть с детьми там, где им ни с того, ни с сего предлагают уйти, не объясняя причины.
— Что будем пить?
— Пей, что хочешь.
— Вы?
— Я — нет.
— Так в чем дело?
— Слушай.
— У меня всего час времени.
— Хватит, — сказал Дронов. — Вполне.
Краем глаза он еще успел заметить, как стала подниматься из-за стола та семья, потом он уже ничего не видел и не слышал, кроме человека, который сидел напротив него в светлом дорогом плаще, молодой, лихой, ладный.
Дронов сидел перед ним закрытый и застегнутый, положив свои большие руки на стол ладонями вниз.
— Слушай меня. Я — Дронов Иван Васильевич. Года рождения девятьсот девятнадцатого. Работаю с пятнадцати лет. Воевал две войны: финскую и Отечественную — с июля сорок первого и до Австрии. Был в дивизионной разведке. Два раза про меня писали в нашей фронтовой газете. Командиру нашему сам командующий отдал свой орден. Имею четыре ранения, из них одно тяже-лое. Награжден девятью правительственными наградами, в том числе тремя орденами. Имею семью — жену и двоих детей. Жене — муж, детям — отец. Работаю. Перед людьми и перед собственной совестью чист. Скажи теперь, кто ты такой.
Новиков в продолжение всей речи Дронова прикидывал и приглядывался, стараясь понять, куда и зачем клонит собеседник.
— С Таней что случилось? — спросил он.
— С Таней у вас — ваши дела, а у нас с тобой — наши.
— Какие наши? — удивился Новиков, но повеселел: с Таней пронесло.
— Обыкновенные. Ты ко мне в дом приходил. Душу свою открывал? Биографию рассказывал?
— Говорил, да…
— Отцом прикрываешься?.. Матерью?.. Блокадой?.. Погибшими? Святым торгуешь?! Мол, и я тоже такого же рода-племени?.. Врешь!.. Свой, да порченый, был наш, да сплыл!.. Предал и продал!..
— Ты чего это? Чего орешь? Судья нашелся! Школьную историю рассказываешь: воевал, работал… Что было, то прошло.
— Очнись. «Ничто не забыто, никто не забыт!» Под этими словами твои лежат. Ты против кого идешь? На кого замахнулся? Против своих?
— Это каких своих? Конкретно?
— Ты меня тронул. Конкретно. И память. Нашу. Общую. Конкретно.
— Ты смотри — тебе не у станка стоять, просветили все же вас. Ты на себя погляди, что ты такое? Трудился, работал, войну воевал, детей народил?.. Так все живут — в любые времена, в любой стране. Чем хвастаешься? Добавь, что ты не воруешь и не грабишь на дорогах, тогда сразу памятник поставят за честность! А ты хоть раз подумал? Задал себе вопрос? Пошевелил мозгой, кроме телевизора и футбола? Кроме, как «на троих»? Не нравится? Потерпи, ты мне тоже комплименты говорил… Ты еще о чем-нибудь думал, отчего и почему?.. На собрании против хоть раз выступил? Поперек? Один?! Иль только скопом, с массой, народом, вслед за козлом? «Как все, так и я», «не хуже других». Да от таких, мой душевный, как ты, весь и вред, потому что, кроме водки и «ура», ничего больше не можем. И не умеем! Так?.. А спесь спасителя человечества, гегемона… Знаешь, что такое гегемон, проходили?
— Не любишь ты людей.
— За что мне их любить? За глупость? Душевность?.. Простоту, что хуже воровства? Не люблю, нет. Не буду скрывать. Поделюсь, так сказать, откроюсь.
— За себя отвечай.
— Давай отвечу. Ты только конкретнее: ты, как я понимаю, народ, рабочий класс, так сказать, совесть наша… Тебе что нужно, папаня? Что? Конкретнее! Не будем размазывать кашу или как это?.. Что я тебе должен?.. Скажи. Ты густо, ты смачно режешь правду-матку, по-нашему, по-рабочему. Я ведь пойму, тоже человек простой, жизненные проблемы очень «чуйствую» и по-нимаю.
Дронов смотрел на него не отрываясь.
Новиков чувствовал, что перегибает, но не мог удержаться: достал его этот старый пень, достал, и он теперь разряжался, облегчал душу.
— Ну что ты смотришь? Что надо-то, говори?..
Дронов молчал. И смотрел.
