Он обошел всех и с каждым обнялся, хотя здесь были люди, которых он видел первый раз в жизни и не думал больше встретить никогда, но они провели вместе эти часы, этот вечер, вместе разделили хлеб и водку, вместе пели и вместе пытались разобраться в жизни.
И они тоже восприняли это как должное.
Еще ему на прощание женщины сунули гостинцы: банку грибов, банку огурцов, кусок окорока — все было домашнее.
Они стояли на перроне, и последняя электричка уже засветилась огнями. Перрон был пуст, и в освещенных вагонах тоже никого не было видно.
Они молча обнялись, помедлили. И Дронов, не оглядываясь, вошел в вагон.
Он вошел в вагон и пошел вперед по ходу поезда, не оглядываясь на перрон, на друга, будто его уже не было и будто он, Дронов, хотел быстрее дойти до Москвы.
Поезд будто почувствовал это, двери с шипением захлопнулись, отделяя насовсем его от прошедшего дня.
И Козлов запомнил, как шла мимо перрона, среди ночи, сверкая окнами, электричка, а внутри нее, как в аквариуме, человек, идущий по ее ходу, один, в пустом освещенном вагоне.
И он все смотрел на пробегающие окна и, когда увидел живого человека в конце поезда, поднял для него руку, и тот с готовностью поднял свою. И Козлову так и запомнился этот уходящий поезд с неизвестным проводником с поднятой рукой. И они, эти двое, неизвестные друг другу пожилые и обветренные житейскими ветрами, держали поднятые в приветствии руки, пока ночь не разъединила их.
Дронов шел вперед по пустому поезду, и двери хлопали за ним, а за окнами раскачивалась ночь.
В следующем вагоне он увидел баяниста. Баянист тоже шел вперед по ходу поезда, перебирая лады. Его мучило и оскорбляло одиночество, дикое отсутствие аудитории, почитателей его таланта. К тому же он крепко выпил, и тоска совсем пригибала его.
Дронов обогнал его, и баян позвал-откликнулся за его спиной.
Дронов оглянулся.
— В Москву спешишь, батя?
— В Москву.
— Гулять едешь?
— Гулять.
Больше баянист ничего не мог придумать и ударил чечетку, прошелся влево, вправо, не спуская глаз с Дронова.
— Эх!.. — закричал Дронов, и баян тут же подстроился под него, а баянист от удовольствия прикрыл глаза.
Дронов ударил каблуком, свистнул. Он почувствовал себя молодым и сильным, сбросил мешок и пошел на баяниста. Баян плакал. Баянист, счастливый счастьем обретения партнера, таял, закрыв глаза.
Опять рванулся свист, застучали каблуки, и пошли друг на друга — Дронов вприсядку, баянист чечеткой. Разошлись, глядя друг на друга влюбленно. Отбили. Отыграли припев.
Дронов пел один, пританцовывая, а баянист зорко следил, чтобы вместе, волной, подняться в припеве.
— А всего-о… — протянул Дронов и остановился, развел руками и перешел на речь, и баян завздыхал. — А всего взяла зазнобушка…
Секунды молчания, и оба прыгнули в свою бесконечность, в свою жизнь.
— А-а-а! — кричал поезд. — А-а-а! — И рвался к Москве, разрывая ночь пополам.
Он склонился над телефонной трубкой.
— Я тебя очень прошу… Спасибо!.. Спасибо!.. Значит, через неделю будешь обязательно? Ждем. Целую тебя. Всех твоих. До свидания!..
Дронов повесил трубку, вышел из автомата, тут же, не отходя, достал из кармана бумагу, список дел, которые надо было сделать, развернул ее, просмотрел, порвал и бросил в урну.
Достал платок, отер лицо, шагнул снова в автомат.
Набрал номер. Подождал гудка.
— Мне Новикова Владимира, будьте добры!
Ждал. Смотрел, как на улице подкатила бочка с квасом и стала выстраиваться очередь.
— Новиков Владимир? Здравствуй. Дронов Иван Васильевич тебя беспокоит. Знаешь такого?.. Живу хорошо. Как ты? Много дел? Оставь их, тебе не о них сейчас надо думать… Встретимся, расскажу, что случилось… Погода прекрасная, мне тоже нравится… Никак не можешь?.. К тебе на работу я не хочу приезжать… Я тебе говорю, ты наплюй сейчас на дела, забудь о них! Приветы я не передаю… В шесть? Хорошо… Найду…
Повесил трубку, посмотрел на автомат, ударил ладонью. Зазвенела монета. Дронов достал монету, усмехнулся, бросил ее обратно в автомат — чужого ему было не надо.
Большие электрические круглые часы напротив показывали начало первого.
Его тщательно постригли.
Побрили.
Он положил деньги.
