— Жизнь не такие вещи с людьми делает.
— Вот я за десять лет должок и привез: подарки и что не выпито. Мало, конечно, но у меня пупок один.
Хозяин сидел в майке, небритый. Курил. Ничему не удивлялся.
— Раз приехал — значит приехал. За встречу, значит…
Солнце догорало за рекой и на глазах становилось меньше. От реки поднимался туман. Мычали коровы. Где-то повизгивали девчачьи голоса и ржали в голос парни. Продзинькал велосипед.
Дронов и Козлов сидели на крыльце. Хозяин курил и слушал.
— Сын — как будто не я сделал, — рассказывал Дронов. — Работать не любит. Выпивает. И никакой гордости. Дочь — моя: ласковая, добрая, умная. — Он вздохнул. — Но о ней после.
Помолчали.
— Испохабил ее один тип. Совсем в жизни разочаровалась и так далее… Я еле отговорил, испытательный срок назначил…
— По любви или снасильничал?
— Она — душой вся отдалась, а он ее скомкал.
Хозяин кивнул.
— Сдушегубил, значит?
— То оно и есть. Ты с работы завтра отпросись, поговорить надо.
— Ясное дело, отпрошусь.
Солнце зашло совсем. Горела заря. Уже подавали голос ночные птицы.
Утром следующего дня Дронов предстал при полном параде.
Хозяин тоже одевался.
— Ты побрейся, — сказал Дронов. — Костюм одень, галстук, туфли почисть.
— Это еще зачем?
— Пойдем куда-нибудь, поговорим.
— В Серпухов, что ли, поедем, в ресторан?
— Зачем нам ресторан? Пойдем на волю, в лес.
— Так на хрена мне туфли чистить и галстук надевать — в лесу и так сойдет.
— Для себя. Ты уж уважь меня.
— Религиозный ты стал. В секте, что ли?
Хозяин сел бриться. А Дронов стал собирать мешок.
— Третью-то чашку зачем берешь?
— Надо.
— Ну-ну…
Дронов достал платок, развернул, и в руках засияла колодка орденов и медалей. Он прицепил ее к пиджаку.
Хозяин только покосился, но промолчал. Продолжал бриться.
— Ты тоже свои надень, — сказал Дронов.
— Мама! — крикнул хозяин. Появилась старушка. — Найди мои регалии, у тебя где-то в чулках валялись.
— Ордена у меня, — заспешила старушка, — а медали у Юрика. Он ведь две медальки променял…
— Вот засранец. Давай те, что остались.
— В райком собираетесь?
— В райком, — сказал хозяин. — Ты, мать, давай поживее.
Бабушка засуетилась. Достала пластмассовую коробку «800 лет Москве», вытащила нитки, веревочки, ленты, какие-то бумажки, старые письма, достала ордена. Порылась еще в одной коробке, но ничего не нашла. Ушла и вернулась с двумя медалями.
— Что-то маловато, — сказал хозяин, — больше было. За что ж я кровь проливал? — Он уже побрился и натягивал брюки.
— Ищу, ищу, — сказала старушка.
— Ищи, мать, как хлеб.
Хозяин одевался, а Дронов чистил его медали и ордена, мастерил какие-то ленточки, прилаживал их к пиджаку.
— Ты и ранения повесить хочешь? Зачем? Они все при нас, не скроешь.
— Надо.
— Раз надо — давай. Пиджак тоже уродовать будешь? — сказал он, глядя, как Дронов прикладывает к его пиджаку орден Красной Звезды.
— Не жалей.
— Дырявь, ладно.
Пришла бабушка, суетливо на ходу разматывая клубок шерсти. Извлекла медаль.
— «За победу над Германией»! Ишь, куда запрятали. А где еще?
— Больше нет, все обыскала, — виновато сказала старушка. — А Юрика надо спросить.
— Ждать нам его не с руки. А где ж «За Белград»? Неужто выменял? Распустили вы, мама, парня. Я за этот город чуть ноги не лишился, пусть сам навоюет, потом дарит.
— Я тебе ленточку дам, — сказал Дронов.
— Давай. И эту, у меня тоже где-то была такая.
Сидели одни, совсем одни. Вокруг никого и ничего лишнего. Над головой — высокое небо. С трех сторон лес, внизу река, за рекой — поля, еще дальше — горизонт и еще — облака, тихие и спокойные.
— Вася, ты меня вчера не понял, а я тебя не узнал. А сегодня мы видим друг друга. Ну, здравствуй.
— Здравствуй.
Выпили. Тут же налили еще по одной, и Дронов поставил третью чашку и плеснул туда тоже.
— Скажи мне, пожалуйста, кто и что — Советская власть?
— Известно — кто.
— Я тебе скажу. Кто строил, недоедал и недосыпал? Мы! Кто войну воевал? Кто Россию грудью прикрыл? Чья кровь лилась? Наша!.. Чьи жены на работе измотались, нас ожидая? Наши!.. Кто победил? Страну восстановил кто? Детей воспитал? Крови и пота своего не жалел? Кто? Мы… Так кто есть Советская власть? Мы и есть! Мы!..
— В общем, да.
— И когда на нее руку поднимают, это на нас замахиваются, а на нас — значит, на Советскую власть. А мы? Мол, обойдется?
— Есть такая привычка.
— Я так думаю. Мы не должны, не имеем права… молчать, когда нас обидеть хотят. И давай чтоб мы всегда, до последнего, и ни шагу назад!
Дронов протянул руку к третьей чашке и перевернул.
— Ты зачем водку выливаешь?
— Давай за ребят. Мы с тобой тоже могли не вернуться.
— Могли. Я когда в армию уходил, точно был уверен, что не вернусь, — такая длинная, большая война была.
— Мы с тобой живые остались не потому, что трусы, судьба нам легла такая. А у Саши двое детей осталось. Мы с тобой собирались, помнишь, говорили, с детьми повидаться, рассказать, как и что… А как жена выворачивалась с ними? Одна. Ты думаешь, Саша простит нам?
— Ты душу не трави. Давай выпьем лучше — за него и за всех, кто не вернулся. Может, и за себя, мы тоже, может, там остались: я на себя погляжу иногда, узнать не могу, другой человек в моей шкуре ходит. Я ведь до войны петь любил, на баяне играл, а сейчас не могу. Давай, за светлую память!
