«Будь здрав, князь…»
Кивок.
«Пришла к тебе с вестями».
Опять кивок.
«Нынче ничего нового. До полудня Предслава молилась и ткала, потом отобедала и легла почивать, после ходила гулять на реку, а с ней твои люди – Глеб и Прокоп. Потом снова помолилась и отошла ко сну».
Молчание.
«Дозволено ли мне идти, князь?»
Кивок. А потом – щелк! – захлопнулась дверь, и паук снова ждет жертву в свои сети.
Так повторялось изо дня в день. Святополк был недоволен, но более мне рассказывать было нечего. Предслава ничего не делала, никуда не ходила, только молилась, плакала и занималась рукоделием. А польский король вовсе забыл дорогу в ее терем. Я часто встречала его на дворе. Болеслав быстро освоился в Киеве, и дворовые поговаривали, будто вскоре Святополк отойдет от дел, а его место займет польский король. Они болтали пустое. Я каждый вечер видела тяжелый, рыскающий взгляд Окаянного и понимала: покуда он жив, никому не сесть над Русью. Любого позарившегося сживет со свету. И жало у него острее некуда – Горясер с ватагой.
Дворовые меня недолюбливали. Мужики цыкали вслед и пытались лапать, а девки, скрывая зависть, зло подшучивали:
– Чернавка у наложницы, невелика честь!
– Видать, нарочно эту безродную взяли, чтоб тех, кто отца-мать ведает, не обидеть…
– В канаве найдена, Найденой названа!
Особенно изгилялась одна из бывших чернавок княжны – курносая, веснушчатая девка Палашка. Стоило мне выйти на двор, как маленькая и плотная, будто пенек, Палашка вставала на пути и, ехидно щурясь, заводила:
– Гляди, гляди, пошла-заколыхалась! «Недотрога»! Эй, служивый!
Ближайший дружинник поворачивался на ее окрик:
– Чего тебе?
– Не ведаешь, к кому эта потаскушка каждую ночь бегает? Иль ее ухажер таков, что на свет показаться стыдно?
Не желая ввязываться в глупую бабью перепалку, дружинник сплевывал и отворачивался, но Палашка не унималась. Ее оскорбления мчались за мной, словно визгливые щенки. Спасали лишь крепкие двери Предславовой горницы. Туда Палашку не звали, а без позволения княжны она войти не осмеливалась. Раньше я не спустила бы дурной девке и отбила бы у нее охоту к издевательствам, но нынче мне все было безразлично. Даже к своей службе привыкла. День за днем, день за днем…
И этот день выдался таким же, как прежние.
Солнце заливало двор, за широкими воротами шумел многолюдный Киев, а в Предславовой горнице звучали лишь молитвы и скрип веретена. Я зевала, терла глаза и поглядывала в мутное окно. Там трое дворовых готовили лошадей для дальнего пути.
– Льет, Этран, возьмете Голубя и Бурю, и к рассвету жду вас под Родней. Аней и Жимарук – со мной!
Я насторожилась. Лица говорящего было не видно, но голос Горясера я смогла бы узнать из тысячи. Куда-то собрался…
Княжна заунывно завела какую-то молитву. Глянув на ее согнутую спину, я вздохнула. Горясер – вольная птица. Его ничем не остановишь. Нынче здесь, завтра – там… Раньше и я была такой, а теперь не могу. Не телом устала – душой…
– Постели мне. Притомилась, – поднимаясь с колен, приказала княжна.
Я направилась к постели. Взбила подушки, поправила перину…
– Сказывать на ночь?
Она устало махнула рукой:
– Нет, ступай. Ничего не надо.
Ступай – это значит «иди в сени и ложись на жесткую лавку у дверей». Но прежде – к Святополку.
Я выскользнула из клети, прошла мимо стражей в переходе и свернула на лестницу.
– Куда это так поздно? – Передо мной возникла Палашка. Ее голубые глазки полыхали злобой.
– Не твое дело. – Я попыталась обойти девку, но лестница оказалась узка для двоих.
– Не мое? Может, княжны? – Она ухмыльнулась. – Она, бедняжка, верно, не знает о твоей подлости…
Она мне надоела.
– Уйди по-хорошему, – сказала я.
– А не то? – Палашка ехидно сощурилась. – Что сделаешь? Крик поднимешь? Я ведь знаю, почему ты каждую ночь шастаешь к Святополку…
– Тебе бы, Палашка, – мягко сказала я, – чуточку умишка, и получилась бы квочка не хуже той пестрой,
