Когда Сулла вернулся, Цицерон, как и его друзья из сенаторских семей, надеялся, что государственные установления и законы обретут прежнюю силу, а государство вновь станет достоянием граждан. Но восстановление аристократической республики ознаменовалось новыми репрессиями и убийствами, и возвращение Суллы вызвало у Цицерона, по собственному его признанию, лишь чувство скорби «из-за тех злодейств, которыми сопровождалась победа». Времена мести, однако, вскоре миновали, форум вернулся к своей обычной жизни, в судах вновь стали обсуждаться дела, а выступавшие ораторы не рисковали больше жизнью из-за неловко сказанного слова. Цицерону в это время было двадцать пять лет. Он понял, что откладывать начало карьеры дольше нельзя.
Во время господства марианцев, в конце 87-го или начале 86 года, Цицерон познакомился с философом Посидонием, прибывшим в Рим в составе родосского посольства, может быть, одновременно с Аполлонием Молоном. Посидоний был стоиком, как Диодот; он учился у Панеция — некогда друга и спутника Сципиона Эмнлпана. Неизвестно, беседовал ли Посидоний с Цицероном уже в это время, сразу после их знакомства, как беседовал с нашим героем Молон, также выполнявший в эти дни поручение своих сограждан в Риме, и как беседовал тот же Посидоний с Цицероном позже, в 81 году, в пору своего второго пребывания в Риме. Достоверно только, что в какое-то время они сблизились, что Цицерон называл своего собеседника «наш дорогой Посидоний» и долго поддерживал с ним отношения. Оценить размеры и характер влияния, которое родосский философ оказал на римского оратора, мы не в состоянии.
В каких судебных процессах Цицерон выступал после того, как Сулла на свой лад восстановил законность, неизвестно. Бесспорно, что он защищал некоего Публия Квинкция, поскольку речь его на этом процессе сохранилась. Оиа была произнесена в консульство Марка Туллия Декулы и Гнея Корнелия Долабеллы, то есть в 81 году до н. э.; может быть, годом или двумя позже, но, во всяком случае, еще в период диктатуры Суллы. Публий Квинкций выступал ответчиком в тяжбе с неким Секстом Невием. Невий образовал вместе с братом Публия Гаем Квинкцием компанию по эксплуатации земельного владения в Нарбонской Галлии; Гай умер, Публий наследовал его имущество, но при реализации наследства возникли трудности. Невий прибег к разного рода уловкам, чтобы задержать окончательную расплату, и сумел даже добиться преторского эдикта, ставившего Публия Квинкция в положение несостоятельного должника на том основании, что он якобы задолжал Невию крупную сумму денег. Чтобы приостановить действие эдикта, понадобилась интерцессия народного трибуна, но Невий, не дожидаясь ее, продолжал действовать и попытался силой изгнать Квинкция с принадлежавших ему земель в Нарбонской Галлии. Наместник провинции не дал ему осуществить задуманное, тогда он снова переменил тактику и стал теперь уже по суду требовать передачи ему земель Квинкция, по-прежнему утверждая, что тот его должник. К этому и сводилась суть процесса: Цицерону предстояло доказать, что у Невия нет никакого права на владения Публия Квинкция.
Спор носил юридический характер, и Цицерон показал себя в этом процессе знающим защитником, способным уверенно решать правовые вопросы. В своей речи, однако, он сумел выйти далеко за рамки юриспруденции и выступить не только как ученик Муция Сцеволы Авгура, но и как диалектик, прошедший школу Диодота. Он вводит определения терминов, тонко дифференцирует их, запутывает противника серией альтернативных вопросов, вскрывает противоречия в его поведении и несоответствие его утверждений бесспорным фактам, не оставляя тем самым от аргументов обвинителя камня на камне. Цицерон практически использует в этой речи те наставления, которые кратко излагал в сочинении «О расположении материала». Это видно уже в начале речи, где защитник выказывает крайнюю почтительность к судьям и к обвинителю — Квинту Гортензию, обращается к нему с подчеркнутые уважением, сквозь которое и здесь, и во многих других местах явственно проглядывает ирония. Совсем по-другому относится он к истцу и, действуя по-прежнему в соответствии с рецептами трактата «О расположении материала», не упускает ни одного случая представить Невия существом презренным, грубым, бесчестным, не способным вызвать ничего, кроме ненависти, и вдобавок — что считалось в Риме пороком особенно тяжким — жестоким. В одном пункте, однако, Цицерон оказался не в состоянии следовать тому методу, который рекомендовал в своем трактате: изложение дела, пишет он там, должно быть кратким, дабы не утомить внимание слушателей: «Если вы хотите, чтобы люди следили за вашей мыслью, не надо допускать, чтобы внимание их рассеивалось...>> В речи же в защиту Публия Квинкция изложение дела занимает целую треть. Положение оказалось настолько запутанным и сложным, а постоянные переходы пз Рима в Галлию и обратно столь частыми, что адвокат вынужден был без конца останавливаться на деталях, которые в таком количестве не могли не утомить слушателей. Стремясь справиться с этой опасностью, Цицерон все время варьирует длину и ритм фраз, вводит в свое повествование воображаемые диалоги то с противником, то с судьями, взывает к слушателям, заклиная их уделить ему все необходимое внимание. Выступал он вторым; из речи первого защитника судьи уже были знакомы с основными обстоятельствами дела, что позволило Цицерону опустить все же некоторые подробности и сосредоточить усилия прежде всего на создании
Заключительная часть речи принадлежала к тому жанру, который римляне называли miseratio и в котором адвокату полагалось взывать к жалости судей. Здесь также зависимость от наставлений, содержащихся в трактате «О расположении материала», выступает с полной очевидностью. В трактате перечислены шестнадцать видов аргументов, которыми можно воспользоваться, заканчивая судебную речь. В речи в защиту Квинкция мы находим многие из них. Высказывается, например, надежда, что жизнь обвиняемого не будет загублена несправедливым приговором, предрекается, какую горесть или, наоборот, какую радость принесет решение судей друзьям и близким обвиняемого. На протяжении жизни Цицерон много раз прибегал в своих речах к такого рода фигурам. Они, с одной стороны, были уже хорошо разработаны греческими логографами, а с другой — вполне могли выглядеть как выражение чувств, внезапно охвативших адвоката при виде опасности, нависшей над человеком, которому грозит потеря имущества, репутации, гражданских прав или даже жизни. Было вполне естественно, что защитник и другие сторонники обвиняемого прибегали к такого рода приемам, хотя и трудно порой отделаться от некоторого удивления при виде того, как оратор посреди чисто юридического анализа вдруг погружается в рассуждения, с темой никак не связанные. На возбуждение чувства жалости была рассчитана и вся обстановка, в которой появлялся обвиняемый — траурные одежды, весь вид нарочито небрежный, вокруг друзья, столь же удрученные, как и он сам. Поддавались ли судьи, клявшиеся под присягой решать дело по закону, таким попыткам разжалобить их?
Отвечая на этот вопрос, мы сталкиваемся с одной из самых существенных особенностей социальной психологии римлян — с эмоциональными узами, которые связывали воедино членов гражданской общины. Для римлянина община была продолжением «фамилии» — первичной, исходной ячейки римского общества, а это означало, что обязанности граждан по отношению друг к другу регулировались уже знакомой нам pietas, которая оказывалась в известной мере важнее правовых норм. Это архаическое воззрение отразилось в пословице, которую в Риме любили повторять: «Высший закон есть высшее беззаконие». Право играло у римлян огромную роль, но в то же время они остро чувствовали ущербность системы, при которой письменная норма, раз навсегда сформулированное правило препятствуют воспринять каждую ситуацию в ее эмоциональном контексте и во всей ее сложности. Если приговор целиком зависит только от закона, то зачем нужны суд и судья? Достаточно, чтобы претор произнес соответствующий пункт закона и объявил приговор. Сохранился очень древний рассказ, относящийся к эпохе царей и ставший позже народным мифом, который показывает, сколь важным был в глазах римлян такой, человеческий, подход к проблемам закона, вины и наказания. Когда юный Гораций победил Куриациев и тем помог родине одолеть соперников-альбанцев, на пути домой он встретил сестру; она оплакивала смерть одного из побежденных, и Гораций, вне себя от гнева, убил ее. То было преступление, и законы предусматривали за него совершенно определенное наказание. Но стоило ли исходить из законов, если речь шла о победителе, о молодом герое? После всех подвигов, им свершенных, можно лп было предать его казни? По родовому праву первым приговор должен был произнести отец; он отказался осудить сына. Теперь убийце предстояло предстать перед судом народа. Закон был предельно ясен: виновного ожидала казнь «по установлению предков» — его надлежало забить до смерти, а труп обезглавить. Обвиняемый предстал перед народом, и народ не согласился с подобным приговором, вопреки закону оправдав Горация. Отсюда согласно традиции возникло право апелляции к народу, которое на протяжении всей истории существования римской гражданской общины рассматривалось в качестве одной из важнейших гарантий libertas — особой римской свободы,
