парнишки отец запретил Михалу бегать с крутого склона. Разумеется, сказано было с нахмуренными бровями и суровыми глазами нечто наподобие того, что, мол, не послушаешься – убью! И вот теперь-то Михал каждую ночь засыпал с мыслью о том, как бы улучить время, и добежать до холма, и разбежаться, и вот уже почти лететь, лететь вниз… Теперь, конечно, нельзя было бы упасть, потому что отец по синякам тотчас узнал бы о нарушении строгого приказа своего и задал бы непокорному добрую таску… Но и не в таске было дело, таску возможно было бы и вытерпеть. Но ведь слово дал, обещался не подходить к холму! Терпеть нарекания за нарушенное слово, за неисполненное обещание – вот этого терпеть никак не хотелось! Не хотелось пристыженно, с опущенной головой стоять перед отцом…
Михал понимал, что обещание все равно не сдержит. Стало быть, оставалось лишь одно: не быть уличенным. Это, впрочем, на самом деле не было так уж трудно! Покамест отец занимался хозяйственными делами и уезжал куда-нибудь на дальний луг – смотреть за косьбой, Михал оставался совершенно свободен и носился по окрестностям, крутолобый, смугловатый, волосы, стриженные совсем коротко, торчат неровными ежиными колючками, босоногий, в панталонах, сшитых из домотканого грубоватого полотна, и совсем закрытых, скрытых рубашкой из такого же серого полотна, которая непременно натирала бы ему кожу груди и спины, будь у него кожа понежней. Но он часто купался голышом в речке, а после жарился с наслаждением на летнем солнцепеке, и кожа его была если не дубленая, то уж во всяком случае крепкая. Старшая сестра Хелена также не много внимания уделяла ему и ограничивалась зачастую лишь тем, что громко звала его обедать или ужинать, встав на высоком крыльце и приложив сложенные горстями пальцы ко рту.
Хелена была шумливая, голосистая певунья всего лишь тринадцати лет от роду. Тем не менее, несмотря на столь юный возраст, на хрупкие ее девические плечики возложена была некоторая тяжесть домоводства в хозяйстве семьи Доманских. И не то чтобы эта тяжесть оказывалась такою уж тяжелой, однако занимала все время жизни юной девушки. Впрочем, возможно было заметить, то есть даже и легко было заметить, что Хеленке нравится такая жизнь. Она вставала с постели до зари и, покинув девичью свою светелку, сновала без устали по дому и двору, то бросала курам пшено, то бежала стремглав на кухню, отдавала звонкие приказы служанкам, наведывалась в хлев, к овцам и коровам, гнала от себя со смехом и визгом гусака, пытавшегося безуспешно щипнуть ее за ногу, и вдруг запевала песенку, затем другую, третью… По усадьбе разносился звонкий, с визгливыми нотками голосок…
Как-то раз Михал застал сестру замершей у большого зеркала. Он не увидел ее лица, увидел лишь отражение в зеркальном стекле. Отражение показалось ему странным, несходным с привычной ему Хеленкой. Лицо зеркальной девушки было бледно, розовые нежные губы плотно, крепко сжаты, глаза не были большими, но отличались чрезвычайно светлой голубизной. Светлые русые волосы, такие шелковые на вид, причесаны на прямой пробор, косичка перекинута на грудь… Выражение лица – странно робкое… Сестра увидела его в зеркале и тотчас обыкновенная ее бойкость возвратилась к ней. Она рассмеялась и погнала его прочь из комнаты… Однако это, казалось бы, совершенно незначительное происшествие запомнилось Михалу. Он тоже вдруг подходил к зеркалу и гляделся пристально. Из глубины стекла показывался навстречу ему мальчик, скорее сумрачный, нежели веселый. Однажды его глаза и брови, темные и ровно поставленные, показались ему красивыми. Он тотчас нахмурился на себя. Это ведь глупые девчонки должны думать, красивы ли они!.. И все же ему было любопытно, каким видят его другие люди. Помнится, он спросил отца:
– Я – какой?..
На отцовой физиономии выразилось самое живое изумление, удивление. Видно было, что он не задумывается над вопросом, каков его сын, то есть никогда не задумывался и потому и не нашелся сразу, не тотчас ответил. Но очень скоро понял, что вопрос неожиданный сына – хороший повод для воркотни и поучений…
– Какой ты? Экий! Вон лицо неумытое, рубаха грязная, носишься как угорелый, за книжку, за азбуку не усадишь себя!..
Михал отступил к двери и почесал шершавой пяткой правой босой ноги ступню левой. Стоял, опустив глаза, всегда так стоял, когда отец бранил его и учил жизни… Более никогда и никого не спрашивал, не задавал сакраментальный вопрос: «Я – какой?..»
Но к зеркалу по-прежнему подходил, гляделся; понимал, сознавал внезапно, что человек сам себя не знает, не видит, не может узнать… Из глубины зеркального стекла всегда взглядывал на Михала незнакомец и словно бы не узнавал Михала, и словно бы даже и сердился на Михала…
Улизнуть от Хеленки было просто. Она никогда не стерегла братца. Михал со всех ног мчался к холму. Взбежал. Уже совсем готов был разбежаться и лететь вниз, но ощутил чужие глаза, как смотрели на него… А ведь сначала не заметил их, так вот, спиной ощутил, как смотрят… Замер, оглянулся быстро, через плечо…
Еврейские дети из деревни сбились кучкой поодаль, тоже босые, в грязных рубашках, волосы растрепанные[9]… Михал знал, что евреи боятся его отца, и других шляхтичей боятся. Кажется, мальчик даже никогда и не видал, как они боятся, даже и не мог понять, откуда знает об их страхе, но все равно знал, что они боятся, боятся…
Вдруг ему пришла в голову простая мысль: если эти люди боятся его отца, стало быть, и его они должны бояться!..
Дети на холме совсем не боялись его. Поглядывали открыто, без тени страха в темных, черных глазах. Будто выжидали, что же он будет делать! Он стоял. Странная скованность овладела его руками, ногами, всем телом. Он не мог побежать вниз, он сознавал, что не может сейчас побежать вниз. Снова оглянулся через плечо. Теперь чудилось ему, будто в черных глазах чужаков поблескивает ярко насмешка. Надо было разбежаться, рвануться, полететь стремглав, не раздумывая!.. Но не мог…
Один из мальчиков уже мчался вниз. Остальные загомонили нестройно. Нельзя было стоять столбом, стыдно было. И… не мог. Мальчишки – один за другим – бежали по склону с криками. Вот тогда он и увидел ее; как она разбежалась лихо, размахнулась тонкими руками… тонкие ноги мелькнули… Он, кажется, вскрикнул, как будто, сам того не сознавая, испугался за нее… Она полетела вниз, не издала ни звука… И вот уже встала внизу и руки за спину заложила… Голову сильно запрокинула, закинула на тонкой шее… Дерзкая, взгляд насмешливых глаз черных – почти издевательский, почти злой – на него… Он разглядел… И тоже разозлился… на себя!.. Гикнул что есть силы, заорал… понесся… вниз… вниз… упал ничком… лицом в землю… покатился… земля была комковатая, ударяла в ноздри сильным запахом гнили… Или это и не гниль была, а то в земле, где может родиться жизнь, то самое тепло, где зарождаются и растут черви, зародыши насекомых… Дети, сбившись кучкой, смеялись… Он сам не знал, как это вышло, только он уперся ногами и руками в комковатую землю… падение его замедлилось… Он поднялся на ноги… на щеках – земля налипшая… И вот он уже летел, бежал вниз, счастливый тем, что бежит!.. И уже не было смеха… И он подскочил к ней… сжимал кулачки… Нет, он вовсе не собирался поколотить ее, но все равно любая другая девчонка испугалась бы, если бы к ней подскочил взъерошенный мальчишка и вот так сжимал бы кулачки! Но она не испугалась, не завизжала, не вскрикнула, не заплакала. Он подскочил совсем близко. Теперь его ноздри обоняли совсем иной запах, это был ее запах, запах сладкий, будто запахло вдруг земляникой или кашкой-клевером. Этот сладкий живой запах заглушал ту непременную вонь, которая должна была исходить от надетых на девочку грязных тряпок, из-под короткого платьица высовывалась эта серая рубашка. И нет, она не была на самом деле растрепанная, ее темно-каштановые густые волнистые волосы заплетены были в две тугие косички. Косички с красными обрывками ленточек, завязанными в банты, закинуты были на ключички, выпиравшие под серым полотном платья. Она мотнула резко головой, темная прядка метнулась по лицу, по ее круглым детским щекам… И вдруг выражение ее лица мгновенно переменилось, теперь глаза ее, эти такие темные-темные глаза сверкали под темными полосками бровей смешливым азартом. Она взмахнула снова руками, повернулась и побежала. На бегу посмотрела на него, посмотрела через плечо, метнулись косички, зубы у нее были совсем белые… Она смеялась дружески… Он теперь никого, кроме нее, не видел, только ее. Он побежал за ней и догнал. Она остановилась и улыбалась с этим выражением веселого азарта и смешливого дружелюбия. Он тоже остановился. Он теперь не подходил к ней близко. Он вдруг кивнул ей, она тоже кивнула и быстро пошла, не оглядываясь. Она уходила в деревню, он смотрел, он теперь только ее видел…
Потом, через много лет, то есть лет через двадцать, он однажды подумал вдруг, что ведь тогда, у подножья холма, он не заметил одной ее черты, как раз той самой, которую многие позднее полагали
