— Все ей надо! Допытывалась, какой был с виду человек, который оставил карточку.
— Что ты ей сказала?
— Я ровно ничего ей не сказала. Пинки.
Малыш ковырял остроносым ботинком низкий сухой дерн, он поддал ногой пустую жестянку от говядины, и она задребезжала вдоль колеи.
— Ведь я только о тебе думаю, — ответил он. — Мне-те что? Меня это не касается. Но я не хочу, чтобы ты вмешивалась в дела, которые могут оказаться опасными — Он бросил на нее быстрый косой взгляд. — Ты как будто и не боишься. Я ведь тебе серьезно говорю.
— Я не боюсь, Пинки… Когда я с тобой, я не боюсь.
С досады он вонзил ногти себе в ладонь. Она помнила все, что должна была забыть, и забыла все, что должна была помнить, — склянку с серной кислотой. Тогда он ее как следует напугал; а потом был с ней слишком ласков; она и впрямь поверила, что он от нее без ума. Это потому, что он позвал ее за город, и он опять вспомнил шутку Спайсера. Он взглянул на мышиного цвета волосы, на худенькое тело, на потертое платье и невольно вздрогнул: дурочка, мечтает о свадебной постели. «Суббота, — подумал он, — сегодня суббота». Он вспомнил комнату, где жил с родителями, их жуткие еженедельные забавы, которые он наблюдал со своей узкой кровати. Вот чего они ждут от тебя, каждая баба, которую ты встречаешь, думает только о постели; его целомудрие восстало в нем, готовое дать отпор. Вот за что они ценят тебя, а не за то, что ты способен убить человека, управлять бандой, победить Коллеони. Он сказал:
— Нечего нам здесь болтаться. Поехали обратно.
— Мы же только что приехали, — возразила девушка. — Побудем здесь немного. Пинки. Мне так нравится за городом.
— Ну, так ты все уже посмотрела, — сказал он. — А делать нам здесь нечего. Бар закрыт.
— Можно просто посидеть тут. Все равно нам надо ждать автобуса. Ты какой-то странный. Ты чего- нибудь боишься?
Он притворно захохотал и неловко сел на землю против домика с выбитыми стеклами.
— Я боюсь? Вот забавно.
Он лег на спину, расстегнув жилет; его узкий измятый галстук ярко выделялся своими полосками на меловом берегу.
— Так-то лучше, чем идти домой, — сказала Роз.
— А где твой дом?
— На Нелсон-Плейс. Ты знаешь, где это?
— Ну да, я там бывал мимоходом, — беззаботно ответил он; на самом же деле он мог не хуже любого топографа нарисовать на дерне план: на углу огороженный зубчатым забором Дом Армии спасения,[12] позади, на участке, отведенном для квартала Парадиз, жил он с родителями; дома имели такой вид, как будто они подверглись сильной бомбежке: расшатанные водосточные трубы и окна без стекол, железная кровать, ржавеющая в палисаднике, напротив — разрытый пустырь, где все было снесено, чтобы освободить место для домов с показательными квартирами, которых так никогда и не построили.
Они лежали рядом на меловом берегу; оба происходили из одного места на земле, и к его презрению примешивалась теперь ненависть. Он думал, что навсегда сбежал оттуда, а оказывается, родной дом был здесь, совсем рядом, и требовал его обратно.
Вдруг Роз сказала:
— Она-то никогда там не жила.
— Кто?
— Та женщина, что расспрашивала меня. У нее никогда не было забот.
— Ну так не могут же все родиться на Нелсон-Плейс.
— А ты не там родился… или, может быть, где-нибудь поблизости?
— Я? Конечно; нет. Почему ты подумала?
— Я подумала… может быть, и ты там родился. Ты ведь тоже католик. Там все католики, на Нелсон- Плейс. Все-таки во что-то веришь. Например, в ад. Ну а по ней сразу видно, что она ни во что не верит. Можно сказать, что у нее все идет как по маслу, — добавила она с горечью.
Стремясь оградить себя от всякой связи с Нелсон-Плейс, он сказал:
— Я не очень-то силен в религии. Ад, он, конечно, есть. Но незачем думать о нем… пока не умрешь.
— Можно умереть неожиданно.
Он закрыл глаза под ярким пустым небосводом; что-то неясно всплыло у него в памяти и вылилось в слова:
— Знаешь, говорят: «Пока нога его была между стременем и землей, [13] он о чем-то просил и что-то ему было даровано».
— Милосердие.
— Правильно: милосердие.
— А все-таки ужасно, если у нас не будет времени, — медленно сказала она. И, повернувшись к нему, добавила, как будто он мог помочь ей: — Об этом я всегда молюсь. Чтобы мне не умереть внезапно. А ты о чем молишься?
— Я не молюсь, — ответил он, но на самом деле он беспрестанно молился об одном: только бы ему не пришлось и дальше возиться с ней, опять иметь что-то общее с этим унылым разоренным клочком земли, который они оба называли домом.
— Ты на что-то сердишься? — спросила Роз.
— Человек иногда хочет, чтобы его оставили в покое.
Он неподвижно лежал на меловом берегу, замкнутый и необщительный. В тишине хлопал ставень и шуршал прибой; парочка на прогулке — вот кто они были, и воспоминание о роскоши, окружавшей Коллеони, и о стульях с коронами в «Космополитене» снова стало терзать его.
— Ты что молчишь? — сказал он. — Говори что-нибудь.
— Ты же хотел, чтобы тебя оставили в покое, — ответила она с неожиданным гневом, заставшим его врасплох. Он не думал, что она способна на это. — Если я не подхожу тебе, отвяжись от меня. Я не просилась на прогулку. — Она села, охватив руками колени, и на скулах у нее появились красные пятна: гнев заменял румяна на ее худеньком лице. — Если я недостаточно шикарна… для твоей машины… и для всего остального…
— Кто тебе это сказал?
— О, я ведь не такая уж дура. Я видела, как ты смотрел на меня. Моя шляпа…
Вдруг он представил себе, что она может сейчас встать и уйти от него, вернуться в кафе Сноу и рассказать свою тайну первому, кто будет ласково ее расспрашивать; нужно помириться с ней, они на прогулке, он должен делать то, что от него ожидают. Он с отвращением протянул руку; она легла к ней на колено, как холодная рыба.
— Ты не так поняла меня, — сказал он, — ты милая девушка. У меня неприятности, вот и все. Деловые неприятности. Мы с тобой, — с трудом проговорил он, — должны быть вместе до гроба.
Он увидел, как кровь отлила у нее от лица, как она обернулась к нему со слепой готовностью быть обманутой, понял, чего ждут ее губы. Он быстро потянул к себе ее руку и прижался ртом к ее пальцам; все что угодно, только не губы; кожа на ее пальцах была грубая, они отдавали мылом.
— Пинки, — сказала она, — прости меня… Ты так ласков со мной.
Он нервно засмеялся.
— Мы с тобой, — начал он и, услышав гудок автобуса, обрадовался, как осажденный, внимающий фанфарам войск-освободителей. — Идет автобус, — сказал он. — Поедем. Я не очень-то люблю природу. Городская птица. Да и ты тоже.
Она встала, и на мгновение он увидел ее голую ногу над искусственным шелком чулка, и порыв вожделения охватил его, как приступ слабости. Так вот что в конце концов ждет мужчину? Душная комната, крикливые дети, ночные забавы по субботам, которые он наблюдал с другой кровати. Неужели нельзя уйти от этого… никуда… никому?… Лучше уж перерезать всех на свете.
— А все-таки здесь красиво, — сказала она, глядя на меловые колеи между дощечками с надписью
