— Если кто и увидит свет, он будет слишком напуган, чтобы сюда прийти. Лучше места, чтобы схорониться, вам не найти, — если вспомнить, где происходил разговор, надо признать, что выражение было не из удачных. — Вряд ли кто сюда заходит, разве что принесут покойника. — Джонс снова хлебнул виски, и я его предупредил: — Осталось только четверть бутылки. А у вас еще весь завтрашний день впереди.
— Марта налила мне полный смеситель, — сказал он. — Никогда не встречал женщины заботливее.
— И лучшей любовницы? — спросил я.
Наступило молчание — я подумал, не предается ли он приятным воспоминаниям. Потом Джонс сказал:
— Старик, игра пошла всерьез.
— Какая игра?
— В солдатики. Я понимаю, почему перед боем людям хочется покаяться. Смерть дело серьезное. Человек чувствует, что он не очень-то достоин ее принять. Как орден.
— А у вас много грехов?
— У кого их нет? Я не имел в виду покаяться священнику или богу.
— А кому же?
— Все равно кому. Будь сегодня тут вместо вас собака, я исповедался бы собаке.
Я не хотел слушать его исповедь, я не хотел знать, сколько раз он спал с Мартой.
— А вы исповедовались Мошке? — спросил я.
— Не было случая. Игра еще не шла всерьез.
— Собака по крайней мере не выдаст ваших секретов.
— Плевать мне, кто что скажет, но я не хочу после смерти оказаться вруном. Довольно я врал при жизни.
Я услышал, как кошка крадется назад по крышам, и снова посветил ей в глаза фонариком. На этот раз она разлеглась на крыше и стала точить когти. Джонс развязал рюкзак и достал бутерброд. Разломив его пополам, он бросил половину кошке, которая метнулась прочь, будто хлеб был камнем.
— Не швыряйтесь так, — сказал я. — Вы теперь на голодном пайке.
— Несчастная тварь хочет есть.
Он спрятал другую половину бутерброда обратно в мешок, и мы вместе с кошкой притихли.
Долгое молчание прервал Джонс, одержимый своей навязчивой идеей.
— Я ужасный фантазер, старик.
— Я это за вами давно замечал, — сказал я.
— В том, что я говорил о Марте, не было ни слова правды. Она одна из полусотни женщин, до которых у меня не хватало духу дотронуться.
Я не знал, говорит ли он сейчас правду или придумал более благородную ложь. Может быть, он заметил, как я огорчился, и понял все. Может быть, он меня пожалел. Интересно, подумал я, можно ли пасть еще ниже, чем заслужить жалость Джонса?
— Я всегда врал насчет женщин. — Он натянуто засмеялся. — Стоило мне побыть вдвоем с Тин-Тин, и она сразу превращалась в гаитянскую аристократку. Конечно, если мне было кому об этом рассказать. Знаете, старик, у меня за всю жизнь не было ни одной женщины, которой я бы за это не заплатил — или по крайней мере не пообещал заплатить. В трудную минуту, бывает, и зажилишь деньги.
— Марта сама мне сказала, что с вами спала.
— Не может быть. Не верю.
— Сказала. Это были чуть ли не последние ее слова.
— Вот не думал, — мрачно сказал он.
— Чего?
— Что у вас с ней любовь. Еще раз попался на лжи, Вы ей не верьте. Она рассердилась потому, что вы уехали со мной.
— Или потому, что я вас увез.
В темноте что-то заскреблось — это кошка нашла бутерброд.
— Тут очень похоже на джунгли. Вы будете чувствовать себя как дома.
Я услышал, как он отпил из бутылки, а потом сказал:
— Старик, я никогда в жизни не был в джунглях, если не считать зоологического сада в Калькутте.
— Значит, и в Бирме вы не были?
— Нет, там я был. Точнее, рядом. Всего в пятидесяти милях от границы. В Имфале — старшим по приему артистов, приезжавших выступать в войсках. Ну, не самым старшим. Один раз к нам приезжал Ноэль Коуард, — добавил он с гордостью и даже с некоторым облегчением: наконец он нашел что-то, чем можно похвастаться, не солгав.
— Ну, и как вы друг другу понравились?
— Признаться, мне не пришлось с ним поговорить, — сказал Джонс.
— Но в армии вы были?
— Нет. Меня забраковали. Плоскостопие. Но узнав, что я был администратором кинотеатра в Шиллонге, дали мне эту должность. Я носил военное обмундирование, но без знаков различия. Состоял для связи с ЭНСС [ассоциация по организации досуга войск], — добавил он с оттенком непонятной гордости.
Я осветил фонариком ряды серых могил.
— Так какого же черта мы здесь? — сказал я.
— Я чересчур расхвастался, а?
— Вы влипли в скверную историю. Вам не страшно?
— Я как пожарный на первом пожаре.
— С вашими ногами вам будет нелегко лазать по горным тропам.
— С супинаторами я не пропаду, — сказал Джонс. — Но вы им не скажете, старик? Это же была исповедь.
— Они сами скоро узнают и без моей помощи. Значит, вы даже не умеете стрелять из пулемета?
— У них все равно нет пулемета.
— Запоздалое признание. Я не смогу отвезти вас обратно.
— А я и не хочу обратно. Старик, вы не представляете, как мне жилось там, в Имфале. Подружишься с кем-нибудь — я мог ведь познакомить с девочками, — а потом он уходит и больше не возвращается. Или вернется разок-другой, расскажет какую-нибудь историю, и поминай как звали. Там был такой парень. Чартере, он издалека чуял воду... — Джонс оборвал себя на полуслове, он вспомнил.
— Еще одна ложь, — сказал я, точно сам был воинствующим правдолюбцем.
— Не совсем ложь, — возразил он. — Видите ли, когда он мне это рассказал, меня осенило, точно кто-то выкрикнул мою настоящую фамилию.
— А она совсем не Джонс?
— В метрике значится Джонс. Сам видел, — сказал он и покончил с этим вопросом. — Когда он мне это рассказал, я понял, что могу делать то же самое, стоит лишь потренироваться. Я сразу угадал, что это у меня в крови. Я заставлял писаря прятать стаканы с водой у нас в канцелярии, а потом дожидался, пока не захочется пить, и принюхивался. Часто ничего не получалось, но ведь вода из-под крана — это совсем не то. — Он добавил: — Пожалуй, дам отдохнуть ногам, — и я понял по его движениям, что он снимает резиновые сапоги.
— Как вы очутились в Шиллонге? — спросил я.
— Я родился в Ассаме. Мой отец выращивал там чай... так, во всяком случае, говорила мать.
— Вам приходилось верить ей на слово?
— Видите ли, он вернулся в Англию еще до моего рождения.
— Ваша мать была индуской?
— Только наполовину, старина, — сказал он таким тоном, будто придавал этой разнице величайшее
