Остановилась машина. Женщина за рулем. С каких это пор наши женщины стали заниматься извозом?
Корнышев помахал рукой – ничего не надо, мол, я передумал.
Женщина уехала. И сразу подкатила следующая машина. Парнишка за рулем. Лет восемнадцать- девятнадцать. Корнышев склонился к открытому окну машины, чтобы вступить в переговоры. И первая пуля, прилетевшая откуда-то сзади сверху, попала ему в спину. Он рухнул на дверцу машины и сполз по ней. Ничего не понявший, но сильно испугавшийся водитель рванул машину с места. Корнышев остался лежать на асфальте. Вторая пуля попала ему в голову.
Стрелявший в Корнышева человек без суеты уложил свою винтовку в чехол, подобрал с пола гильзы, прошел через всю квартиру, спустился вниз, сел в машину, где его дожидался напарник. Поехали.
– Все нормально, – сказал стрелок, упреждая возможный вопрос своего напарника.
– Долго бегал, гад.
– Сколько отмерено было, столько и бегал. У нас все по графику, – сказал стрелок. – Лишнего не побегаешь.
Где-то в недрах видеомагнитофона неспешно скользила лента, а на экране телевизора двое находившихся в комнате зрителей видели убогое убранство казенного кабинета и в том кабинете – сидящего перед видеокамерой человека с затравленным взглядом убитого и не ждущего ничего хорошего от этой жизни существа. В том кабинете был еще кто-то – невидимый собеседник человека перед видеокамерой, и этот «кто-то» обнаруживал себя только голосом.
Голос за кадром:
– Назовите себя: фамилия, имя, отчество!
Человек на экране испуганно зыркнул в объектив видеокамеры и поспешно ответил:
– Иванов Виталий Сергеевич!
Голос за кадром:
– Кто вы по профессии? Чем занимались до момента совершения преступления?
– Водитель я… На «КамАЗе»… Был… В Рязанской области.
Голос за кадром:
– А фамилия Ведьмакин вам известна?
– Конечно!
Голос за кадром:
– Кто такой Ведьмакин?
– Потерпевший… Я его, в общем… В состоянии алкогольного опьянения… Убил…
Голос за кадром:
– А вот этот человек вам знаком?
Появившаяся в кадре рука прежде невидимого человека выложила на стол перед осужденным Ивановым фотографию. Иванов всмотрелся в снимок, покачал головой.
– Нет, я в первый раз вижу.
Голос за кадром:
– Этого человека зовут Вячеслав Геннадьевич Корнышев. Вам это имя о чем-нибудь говорит?
– Нет, не слышал никогда.
Один из зрителей обратился к другому, показывая на человека на экране:
– Как думаешь – он искренен?
– На все сто! – уверенно ответил собеседник. – Ни Корнышева он не помнит, ни о Ведьмакине не знает ничего, кроме того, что он его когда-то угрохал в пьяном угаре. Мозги ему прочистили основательно. Он теперь ни за какие коврижки не вспомнит, что он – генерал Калюжный Олег Харитонович.
– Кончать его надо было сразу, этого Калюжного.
– Нельзя было сразу. Тут очередность, – засмеялся собеседник. – Сначала Ведьмакина закопали, он живой был гораздо опаснее, нельзя было его в тюрьму возвращать. Но если взяли из тюрьмы человека на время, так надо непременно возвратить, чтобы бухгалтерию вертухаям не портить. Отдали им Калюжного под видом зэка Иванова. Там начальник тюрьмы свой в доску, он молчать будет, и с ним уже все договорено. Недельки через две у осужденного Иванова случится внутреннее кровоизлияние, и он помрет в тюремной больничке.
Оба собеседника непроизвольно посмотрели на экран, где пока еще живой что-то говорил осужденный Иванов-Калюжный, и жить он будет совсем недолго. Ему надо было подменить умершего перед ним Ведьмакина, и смерть Ведьмакина отсрочила смерть самого Калюжного, такой вот вышел ему счастливый билет, хотя он сам об этом даже не догадывался.
– Выключи, хватит.
Погас экран телевизора.
– А мужика этого долго гоняли, – будто с упреком произнес один из мужчин.
– Какого? Корнышева?
– Да, так, кажется, его фамилия.
– Ушлый оказался. Подготовка хорошая. Мы его выводили на закладки, а он все время кого-то другого вместо себя подставлял. Пришлось делать персональную закладку, для него лично. Там он и спекся.
– М-да, люди гибнут за металл, – сказал мужчина, поднялся из кресла, подошел к окну и долго смотрел на переливающуюся огнями Эйфелеву башню. – Но это с гарантией? – неожиданно спросил он, не оборачиваясь.
– Что именно?
– Больше неприятностей у нас не будет?
– Все, кто посвящен в подробности, – те с нами в доле. А чужаки… Справимся, если полезут.
– Когда я был маленький, – вдруг сказал человек у окна, глядя на залитый огнями Париж, – у меня была одна-единственная рубашка. В ней я ходил в школу. А рубашка эта досталась мне от старшей сестры. Девичья была рубашка, и надо мной в классе смеялись, а никуда не денешься. Мать работала уборщицей, получала восемьдесят рублей, из них двадцать отдавали за комнату, а на оставшиеся шестьдесят жили месяц втроем.
Он замолчал и долго ничего не говорил, будто пребывая где-то далеко, в своем бесконфетно-печальном детстве. Встрепенулся:
– О чем я говорил?
– О рубашке.
– Нет, на самом деле я про другое. Я про то, что я любого на куски порву, кто за моими деньгами придет.
– Теперь долго не придут. Некому.
