— Да… это для меня важно. — Они все смотрели на нее с ожиданием, но она просто тихо кивнула головой. — Спасибо, что ты рассказываешь нам так точно. Прошу тебя, продолжай.
— Мне больше нечего рассказывать. На следующее утро, когда мы ехали верхом по узкой дороге, ведущей на север, внезапно позади нас раздались звуки трубы. «Езжай! — крикнул он мне. — Позаботься о том, чтобы Урсула и остальные узнали о нашем поражении! Ради всего святого, езжай!
Морган снова замолчал, собирая силы для последних слов своего страшного рассказа.
— Он умер так же, как и жил, — сражаясь, даже из последних сил!
XIII
— Урсула! — Пинноса звала ее, стоя в дверях. Зала для совещаний была почти пустой. Урсула и Бриттола сидели за столом, а Олеандра шила возле окна. Пыла середина того дня, когда Морган привез ужасную весть. Остальные командиры были в банях, совершая омовение в знак скорби и траура, который объявила Урсула.
— Тут у меня одна девочка из алеманов, на которую, по-моему, тебе надо взглянуть. Она была у ворот и подняла такой шум, когда ее не впустили, что часовые решили позвать меня. Я выслушала ее и подумала, что тебе тоже стоит это сделать.
С тех пор как они поселились в казармах Кельна, Первый Легион стали одолевать две напасти. Первую Урсула обозвала «зеваками», вторая была группами местных добровольцев, желающих присоединиться к ним. С зеваками у них начались проблемы еще дома, в Британии, на Святом острове. Женщин Первого Легиона обучали не обращать внимания на полчища любопытных, многие из которых преодолели большие расстояния ради того, чтобы своими глазами увидеть знаменитых «воительниц».
В Кельне же эта напасть приобрела куда более серьезные размеры. Когда бы они ни покидали стены казарм, на женщин набрасывались толпы доброжелателем, пытающихся благословить их, или охотников за сувенирами, предлагающими хорошую цену за их плащи, мечи или султаны. Это происходило всякий раз, когда войска проходили по населенной местности. Несколько дюжин из тех женщин, что были отосланы назад, в Британию, поддались искушению нажиться на известности Первого Легиона Афины. Когда Кордула взяла на себя надзор за складами продовольствия и арсеналом, до нее дошли слухи о целых цепочках, в основном среди женщин из Лондиния, продававших султаны с перьями всех цветов Легиона за приличную меру серебра.
Вторым бедствием для Легиона стали женщины, разбивавшие лагерь под стенами казарм и умолявшие взять их в ряды легендарной армии. Среди них были и юные девушки, подходившие к воротам группками по тридцать человек, и зрелые матроны, некоторые из них выглядели так, будто у них были веские причины посвятить свою жизнь сражениям.
Урсула завела правило: ни одну, ни вторую группу не пускать на территорию казарм ни при каких условиях. Она поручила постоянному гарнизону Кельна прогонять их. Зеваки просто мешались, но вот добровольцы могли порой доставлять массу хлопот, вплоть до угроз самоубийства, требуя, чтобы их впустили и приняли в ряды Легиона. Из-за этого Урсула лично отбирала часовых, охранявших периметр казарм. Эти девушки должны были обладать определенной силой духа, чтобы выстоять против просьб, угроз и драматических представлений, которых было не избежать во время несения службы. Благодаря такой охране еще ни разу не случилось прорыва сквозь охрану или шумных происшествий на улице, прилегающей к казармам.
Просьба, прозвучавшая от Пинносы, была исключением из весьма строгого свода правил. Урсула знала, что Пинноса никогда не пошла бы на это без веской причины.
— Ну, что ж, — согласилась она, обменявшись удивленными взглядами с Бриттолой. — Пригласи ее.
В комнату вошла девушка небольшого роста. Ей едва исполнилось семнадцать. Ее волосы были собраны на макушке, как у большинства типичных представителей восточных алеманских племен. Рядом с ней стояла одна из женщин Первого Легиона, одетая в оранжевые цвета Лондиния. Ее звали Кунорда, и она имела прекрасные способности к языкам. Здесь она выступала в роли переводчика. Девушка-алеманка заметно нервничала, испытывая почти ужас от присутствия римских офицеров. Но это было не все. Она явно испытывала сильнейшую физическую боль. Она старалась идти к ним обычной походкой здорового человека, но шаги ей давались трудом, и, поклонившись, она не смогла сдержать гримасы страдания. Видя ее мучения, Бриттола принесла скамью и знаком предложила ей присесть.
Девушке понадобилось довольно много времени, чтобы рассказать о своих испытаниях и изложить суть своей просьбы. К тому времени, как она окончила свой рассказ, Урсула не знала, что ее потрясло больше — сам он или страстная манера рассказчицы.
Ее имя было невозможно произнести, самое близкое по звучанию напоминало слово «Эмбер». Так они и шили ее называть. Семья Эмбер имела несчастье разбить лагерь возле приграничных укреплений, у притока Майна. От Могонциака их отделяло три дня пути на юго-запад. Неожиданно на них напал отряд из орды Мундзука. Всех мужчин племени убили сразу, а Эмбер, ее мать и двоих сестер взяли в плен и отправили своему предводителю в качестве развлечения.
Эмбер по-прежнему было трудно рассказывать о том ужасе, который ей довелось пережить в руках гуннов. Несколько раз, когда она вспоминала о чем-то особенно страшном, ее охватывали рыдания. Тогда Бриттола или Пинноса помогали ей успокоиться и ободряли, чтобы она продолжила рассказ.
Ее с сестрами заставили смотреть, как насилуют их мать. Уродливые убийцы делали это на глазах у девочек. Жестокие опившиеся вином мерзавцы истязали их, если они пытались сопротивляться.
Дойдя до этой части рассказа, Эмбер подняла тунику и показала свою спину и ноги. Глазам Урсулы и остальных предстали страшные раны. На теле были зарубцевавшиеся порезы и язвы, которые уже никогда окончательно не заживут. Ужасней всего смотрелась зияющая рана, бороздой проходящая по бедру. В этом месте плоть словно была полностью сорвана с кости.
Эмбер и ее младшую сестру, как самых «свежих и сладких» пленниц, сочли достойными внимания самого Мундзука. Он присоединился к всеобщей оргии не сразу, и Эмбер почувствовала, что он вызывал у остальных уродов страх, несмотря на то, что к тому времени они были уже основательно пьяны. Он держал их в подчинении своей зловещей сущностью, угрозой, которая сочилась из каждой поры всего его существа. Вздрогнув, Эмбер сказала, что самым страшным из запомнившегося ею в Мундзуке были его странные, глубоко посаженные и прикрытые тяжелыми веками глаза.
Мундзук присоединился к своим соплеменникам только для того, чтобы поесть отвратительного вяленого мяса и выпить алеманского пива, которое досталось им в тот день в качестве добычи. Потом он схватил Эмбер с сестрой под мышки и потащил в свой шатер, стоявший на отшибе. Войдя внутрь, он отбросил сестру Эмбер в сторону, явно решив оставить ее на потом, и занялся самой Эмбер. С выражением дикой радости на лице он взял котел с кипящим маслом, встал над ней и вылил его на еще свежие раны. Эмбер помнит, как кричала в агонии, но боль была настолько сильна, что она потеряла сознание.
Девочка очнулась в куче мертвых тел, среди которых оказались ее мать и сестры. Они лежали возле реки, у которой гунны поставили свой лагерь. Казалось, что, удовлетворив свою похоть и страсть к насилию, гунны просто выбрасывали то, что оставалось от людей, как отбросы после ужина, и двигались дальше. Переборов свою боль, Эмбер подползла к реке, где нашла в камышах старую, но еще держащуюся на плаву лодчонку. Ей показалось, что эта лодка была послана ей богами, может, самим богом Отмщения. У нее хватило сил только на то, чтобы сесть в лодку и оттолкнуть ее от берега, и она снова лишилась сознания.
Ее нашли рыбаки из Могонциака, отец и два сына. Они привели ее к себе домой и обработали раны. Через неделю, как только она вновь обрела способность ходить, Эмбер отправилась в Кельи, чтобы разыскать там людей, способных помочь ей в мщении, — женщин-воинов Первого Легиона. Она надеялась
