посторонних лиц. Завсегдатаи болтали и сплетничали, как в добрые старые времена. Клод был в отличной форме: напыщенный и многословный, он поторапливал своих робких и послушных клиентов, проклиная их на чем свет стоит. Он был одним из тех немногих, чья ругань и проклятия не унижают человека, а доставляют ему радость.
Эткавэйдж присутствовал на последнем слушании и в случае крайней необходимости выступил бы со свидетельскими показаниями. Но, зная о том, что банк был бы этим весьма недоволен, Джейк и не хотел вторично обращаться к другу за помощью. Всем банкирам изначально присущ какой-то инстинктивный страх перед судейскими, так что Джейк даже восхитился тем, что Эткавэйдж нашел в себе силы победить эту паранойю и прийти на слушание. Этим самым он вошел в историю как первый в округе Форд банкир, явившийся в суд — на заседание суда! — не по повестке, а сам. Джейк прямо-таки гордился своим другом.
Промчавшийся мимо них Клод на ходу свирепо бросил, что в их распоряжении ровно десять минут, так что нужно не трепать языками, а есть, есть! Покончив с последним ребрышком, Джейк вытер салфеткой рот.
— Послушай-ка, Стэн, возвращаясь к займам, мне нужны пять тысяч на девяносто дней, под мою ответственность.
— Возвращаясь? А кто же про них говорил?
— Ты начал что-то про банки…
— А мне показалось, мы клеймили позором Бакли. Я наслаждался этим!
— Тебе не стоило бы превращаться в критикана, Стэн. Приобрести эту привычку весьма нетрудно, а вот избавиться от нее почти невозможно. Она обкрадывает твою душу.
— Какой ужас! Простишь ли ты меня когда-нибудь?
— Так как насчет займа?
— О, договорились. Но зачем он тебе?
— А это имеет какое-то значение?
— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
— Слушай, Стэн, единственное, о чем тебе стоит беспокоиться, — это смогу ли я вернуть деньги через девяносто дней или нет.
— Хорошо. Ты сможешь вернуть деньги через девяносто дней?
— Отличный вопрос, Стэн! Да, смогу.
Эткавэйдж улыбнулся:
— Хейли выжал из тебя все соки, а?
Джейк улыбнулся в ответ.
— Да, — признался он. — Трудно собраться с мыслями о чем-то другом. До суда еще чуть больше трех недель, и мне не хотелось бы в это время заниматься посторонними вещами.
— Сколько ты на этом деле заработаешь?
— Девятьсот минус десять тысяч долларов.
— Девятьсот!
— Да, ведь он не смог заложить землю, ты помнишь?
— Недорого же ты берешь.
— Конечно, если бы ты дал Карлу Ли денег под землю, мне не пришлось бы сейчас говорить с тобой о займе.
— Я все же предпочел бы ссудить именно тебе.
— Отлично. Когда я смогу получить чек?
— Да ты, похоже, в отчаянии?
— Просто знаю, сколько времени требуется вашим комиссиям по займам, аудиторам, вице- президентам, такому-то и такому-то, и в конце концов где-нибудь через месяц вице-президент этакий поставит свою подпись на нужном документе, если кассир скажет ему, что в кассе есть наличность, а дома у самого вице-президента нет разлада с женой. Уж я-то знаю методы вашей работы.
Эткавэйдж бросил взгляд на часы:
— В три часа дня тебя устроит?
— Да.
— Под твою ответственность?
Джейк вытер губы и перегнулся через стол. Голос его звучал абсолютно спокойно:
— Мой дом заложен и перезаложен, и у тебя закладная на мой автомобиль, если помнишь. Я могу выписать тебе закладную только на свою единственную дочь, но, если ты вздумаешь лишить меня права выкупа, я убью тебя. Какая ответственность, какие гарантии тебе еще нужны?
— Извини меня за этот вопрос.
— Когда я получу чек?
— В три часа.
Появившийся откуда-то Клод вновь наполнил их стаканы чаем.
— Еще пять минут, — громогласно объявил он.
— Восемь, — требовательно сказал Джейк.
— Послушайте, мистер Шишка, — с ухмылкой обратился к нему Клод, — здесь вам не зал суда, а ваш снимок в газете не стоит и двух центов. Я сказал — пять.
— Пусть так. Однако ребрышки у меня были жестковаты.
— То-то я вижу, что на тарелке ничего не осталось.
— Стоят они столько, что поневоле съешь все.
— Они обойдутся вам еще дороже, если станете жаловаться.
— Мы уходим, — предупредительно сказал Эткавэйдж, вставая и бросая на стол доллар.
Во второй половине дня в воскресенье семейство Хейли так же разместилось за столиком с зонтом, в стороне от неистовства под баскетбольным щитом. Уже установилась летняя жара, и липкий, влажный воздух стелился по самой земле, пробираясь даже в тень. Пока дети вместе с отцом в поте лица трудились над жареным цыпленком, Гвен отмахивалась от надоедливых мух. Торопливо поев, ребята побежали к качелям, которые Оззи установил совсем недавно для детишек своих подопечных.
— Что с тобой делали в Уитфилде? — поинтересовалась Гвен.
— Ничего особенного. Задавали какие-то вопросы, брали анализы. В общем, чушь всякая.
— А содержали как?
— В наручниках. И стены обиты пробкой.
— Ты смеешься? Тебя посадили в комнату с пробковыми стенами? — Гвен это развеселило настолько, что она даже негромко хихикнула.
— Ну еще бы. Они следили за мной, как будто я был каким-то редким животным. Говорили, что я знаменитость. Мои охранники твердили, что очень гордятся мной. Один был бельм, другой — черным. Я, мол, сделал доброе дело, и они надеются, что я выкарабкаюсь. Они относились ко мне хорошо.
— Что сказали врачи?
— До суда они ничего не скажут, а на суде заявят, что я в полном порядке.
— Откуда ты знаешь, что они заявят?
— Джейк мне объяснил. До сих пор он не ошибался.
— Он нашел для тебя доктора?
— Да, выкопал где-то какого-то чокнутого пьяницу. Уверяет меня, что он психиатр. Я говорил с ним пару раз в кабинете Оззи.
— И что же он?
— Джейк уверяет, что он будет говорить то, что нам нужно.
— Он должен быть действительно хорошим специалистом.
— Составил бы неплохую компанию ребятам из Уитфилда.
— Откуда он сам?
— По-моему, из Джексона. Он не производит впечатления человека, уверенного в своих силах. Ведет себя так, будто я собираюсь прикончить и его. Клянусь, оба раза, что мы с ним разговаривали, он был пьян.
