кто ждёт и волнуется или сердится. НЕТУ! Можно веселиться!» Но веселье как-то само собой ослабевало. И подступала тоска или что-то вроде тоски. Так длилось долго. Потом это прошло! Но если быть точным, выходные были у меня, пока я был женат. Тогда были выходные!
Мне так нравилось как-нибудь в пятницу вечером, не планируя ничего, неожиданно напиться с Максом. Всегда всё развивалось одинаково. Мы начинали выпивать пиво, потом ели, потом я собирался ехать домой, но… как-то не удавалось мне это сделать. Потом мы перемещались куда-то. В начале двенадцатого я обязательно звонил домой.
— Милая, я уже еду. Мы с Максимом тут засиделись. У Сергея сегодня день рождения, но… — я старался говорить как можно быстрее, пока не перебили. И мне казалось, говорил я совершенно трезвым голосом.
В ответ я всегда слышал либо: «Не трудись!», или «Всё понятно!», или просто тишину, а потом гудки. В любом случае, вторую реплику мне сказать не удавалось никогда. Тогда я обижался и выпивал уже без тормозов. Приходил домой часика в три, прокрадывался, сшибая стулья, на диван. Утром мне было худо. Со мной не разговаривали. Я болел, звонил Максу. Ему было ещё хуже. Мы немного болтали по телефону, договаривались встретиться поскорее в маленьком прокуренном ресторане, где было всё какое-то коричневое, и по вечерам там пел и играл музыкант, известный городу под прозвищем «Бемоль». Этот ресторан находился в аккурат на полпути от моего дома до дома Макса. В Родном городе всё близко. Когда я приходил, Макс уже сидел с пивом.
Особенно хороши были выходные летом, когда возле ресторана можно было сидеть под зонтиками. А летом, в два часа, в субботу, в Родном городе не так много людей.
И вот я шёл на встречу с Максом, по не то чтобы знакомой, а по выученной наизусть улице. Солнце мешало смотреть, а трещинки на асфальте мешали идти. В голове мозг ощущался как определенный орган. То, как я в этот момент выглядел, было неважно.
И вот мы молча сидим друг напротив друга.
— Как тяжело, оказывается, идти по жизни с высоко и гордо поднятой головой, — сказал ссутулившийся Макс. Он отпил совсем немного пива, пока ждал меня. В моей кружке пива на полтора сантиметра больше. Он заказал нам пива и ждал. Макс всегда печально остроумен с похмелья.
— Макс, ну я же просил тебя — не бери мне пива! Оно уже выдохлось и согрелось! — брюзжу я.
— Помолчи, а! Что ты за человек такой! — Он брал свою кружку, я тоже…
Как вкусно! Потом я выпивал ещё маленькое пиво, а Макс большое. Тут приносили горячую солянку и сто грамм ледяной водки. Мы разливали водку и выпивали по пятьдесят… И сразу суп… И через несколько минут жизнь начинает возвращаться. Солнце, большие листья на деревьях, тень от зонтика, летние звуки, дети на велосипедах. .. И мысль, которая радостно подбрасывает сердце высоко-высоко: «Впереди ещё целый вечер, а завтра воскресенье! Счастье! И лето только началось! Господи! Как хорошо! Выходной!»
Я ехал, не открывая глаз. Я устал. Я очень устал. Голова склонилась, и подбородок улегся на грудь… Непонятно, сколько я спал. Минут десять-двенадцать, не больше. Проснулся я от того, что навалился на соседа. Хорошо, что проснулся! Во-первых, я не пропустил свою станцию, а во-вторых, я успел втянуть обратно в рот слюну, которая начала сползать с нижней губы. Я быстрым движением вытер рот и осмотрелся безумными глазами. Безумными, потому что я увидел за эти десять-двеннадцать минут. .. точнее, даже не увидел. А побывал… В общем…
Я стоял, широко расставив ноги. Глаза слипались. И спать хотелось так, что я пару минут всерьёз обдумывал вопрос, можно ли в глаза вставить спички, и как это делается. Как-то же это делается, если есть такая поговорка. На мостике остались только вахтенный матрос и я. Матрос только что заступил на вахту, но тоже едва держится на ногах. Вглядываться в темноту не было никакого смысла. Не видно было ни черта, но мы упорно делали это. Шторм утих. Нас трепало полтора суток, а теперь стало полегче. Я почти не спал всё это время. Весь день пришлось провозиться в машинном отделении. Механик и два машиниста почти не поднимались наверх. Старая машина просто отказывалась работать. Я периодически спускался к ним. Хотя, чем я мог им помочь?! Во время шторма мы кое-как давали ход, чтобы держать курс и не перевернуться. Теперь, когда шторм утих, механик с гордостью сообщил, что мы можем дать 12 узлов. А что такое 12 узлов, когда последние шесть часов… я считал каждый час!
Уже шесть часов Макс не подавал никаких сигналов. Его SOS первыми услышали норвежцы, двинулись на помощь, но сообщили о толстом льде в районе поиска, и поостереглись двигаться дальше. В общей сложности на помощь Максу двинулось четырнадцать судов. Датчане собрались поднять два самолёта, и даже стали их готовить, но погода настолько испортилась, что про самолёты можно было забыть. Шторм налетел и бушевал больше суток.
Спасателей разметало кого куда. Большинство поспешили вернуться.
Но SOS продолжал пробиваться. Мы то теряли этот сигнал, то находили. Но я был совершенно уверен, что Макс пока жив и держится. Что случилось с его кораблём, никто не знал. Он неожиданно передал сигнал бедствия, причём оттуда, откуда никто не ожидал его услышать. Как его туда занесло? Но что уж теперь? Мы одни ползли ему на помощь, со скоростью всего 12 узлов, хотя впору было самим подавать SOS. А шесть часов назад он замолчал.
Я сказал рулевому держать прежний курс и решил спуститься к себе в каюту. Когда проходил мимо камбуза, заглянул туда. На камбузе сидя спал кок. Я, не без сожаления, разбудил его и попросил кофе.
— Сахару шесть кусков. На мостик тоже отнеси, — сказал я. — И поесть ему дай. Пусть ест, тогда не уснёт.
Я взял большую эмалированную кружку с горячей коричневой жижей. Знаю я этот кофе! Одно название. Надо было выпить чего-то горячего и сладкого. Я сделал большой глоток… и чуть не заорал… Так сильно я обжег нёбо и … дальше пищевод. Глаза наполнились слезами, я почувствовал, как кожа с нёба просто отслоилась. Сон был отброшен, но ненадолго и недалеко. Я сунул палец в рот, собрал с нёба обожжённую кожу, и просто вытер руку об зюйдвестку. Чувствительность притупилась.
Датчане, норвежцы, шведы в один голос предупреждали о толстом льде. Но мы устали так, что было уже просто не страшно. К тому же, толстый лёд или тонкий, какая разница?! Моей старой посудине было всё равно. В смысле, потонем в любом случае.
Я набросил капюшон зюйдвестки и выглянул на полубак. Льда на палубе было много, красиво обледенели леера. Ветер дул холодный, но не сильный. «Темно! — это был единственный вывод, который мог сделать мой засыпающий мозг. — Где-то там, в темноте, Макс».
В этот момент меня позвали на мостик. Снова поймали SOS! Оказывается, мы всё время шли правильно.
— Ну и чутьё у вас, — сказал матрос.
Радист, рулевой и я могли только улыбаться, и всё. Я сообщил в машинное отделение хорошую новость и попросил добавить хода. Механик что-то буркнул и отключился, казалось, что он где-то за много тысяч миль, а не совсем рядом. Тут я понял, что мне можно прилечь хотя бы на полчаса. Я спустился в каюту и сел на койку. Пару секунд я думал про бутылку бренди, закрытую в корабельном сейфе. Но решил, что просто нет сил, да и тем, кто сейчас ждет нас там, в темноте, бренди будет нужнее… «Макс обрадуется», — подумал я, и, не ложась на койку, просто прислонился спиной к переборке и моментально уснул…
Меня разбудило ощущение, что я валюсь, падаю куда-то вбок. И ещё я почувствовал, как слюна стала вытекать у меня изо рта. Я сел прямо и открыл глаза…
В вагоне было уже не так много людей. Тётка, которой я не уступил место, сидела прямо напротив меня. На носу у неё были очки, и она читала книжку в мягком переплёте. В тот момент, когда я посмотрел на неё, она послюнила палец и перелистнула страницу. «Трогательно, — подумал я. — Наверное, она много ездит в метро. А я уже нет. Хорошо!» Ещё я подумал о грязной машине со спущенным колесом и бардаком в багажнике. И вдруг вспомнилось видение, из которого только что вернулся. Там опять было хорошо. Там было так легко и чудесно! Таких ясных, связных и последовательных видений у меня не было никогда. «На сон это не очень похоже», — понял я. Надо было над этим подумать. Потому что там, внутри… ну… внутри того, что я видел, всё было ясно, просто и кристально строго… Но при этом легко! Как мне, тому, который сидел в вагоне московского метро, нравился тот «Я», который в холодном море… или в пустыне… «Там спасение! — понял я. — Спасение!»
