том же духе, пока не наткнусь на купол. Или пока не свалюсь в трещину, из которой не смогу выбраться. Решено. Вперед!
Первое время я еще думал о чем-то и прикидывал вероятность спасения. Затем мысли ушли. Осталось лишь механическое «раз-два-три-четыре» — счет шагов да попытки не сбиться с раскручивающейся спирали. Двигаясь, я задыхался и плавал в поту; останавливаясь — замерзал, стуча зубами. Созвездие Натянутого Лука медленно плыло вокруг меня против часовой стрелки. Двести шагов — отдых сидя. Сто шагов — отдых. Пятьдесят шагов — отдых. И все труднее становилось заставлять себя встать и продолжать путь.
Десятки раз я спотыкался — вполне возможно, о золотые и платиновые самородки, — и дважды упал, причем во второй ударился обо что-то отменно острое солнечным сплетением и решил, что тут мне и конец.
А когда боль отхлынула и я снова смог дышать и даже ползти на четвереньках, я уже спокойно подумал о том, что быстрая смерть совсем не худший выход. Нет, специально разгерметизировать скафандр я не стану, кишка тонка, но будет любопытно проверить при следующем падении: стекло шлема — совсем небьющееся или надо просто постараться? Кстати, удастся ли это любимцу техники? Само собой разумеется, надо падать не с четверенек…
Я застонал громко и болезненно. Стал на корточки и понял, что в ногах не осталось сил выжать вес тела. Попытался встать еще раз и заплакал от бессилия. Угадав во тьме скалу, я пополз к ней — может быть, цепляясь за нее, мне удастся взгромоздиться на ноги. Почему-то сейчас самым важным для меня было — встать. А там будь что будет.
Не спрашивайте меня, чего мне стоило доползти до скалы и встать на дрожащие ноги, но я встал. И тотчас увидел вдали огонек, похожий на низко висящую желтую звезду. Но огонек не был звездой. Светилось окошко в куполе, светилось потому, что я не выключил свет, уходя на разведку! Я просто забыл его выключить — и теперь был спасен благодаря своей забывчивости. Конечно, спасен лишь в том случае, если добреду, доползу допресмыкаюсь, если не сверну себе шею впотьмах, сверзившись по пути в какую- нибудь яму…
Осторожно, очень осторожно, со скоростью больного ленивца я двинулся на огонек.
Остаток ночи был ужасен. Я почти не спал, мучимый ужасными судорогами в натруженных мышцах. Сводило главным образом икры — то левую, то правую, то обе сразу. Я массировал их, проклиная все на свете. Один раз меня стошнило, но это произошло уже перед рассветом, когда я более или менее укротил свои ноги. Я даже успел ринуться в санузел и почти не напачкал.
В эту ночь я проспал в общей сложности какой-нибудь час, не больше, и сон не принес облегчения моим перетруженным мускулам. Все тело мучительно ныло. Я сравнил себя с избитым на ринге до полусмерти боксером-неудачником, нашел, что это сравнение не в мою пользу, и позавидовал боксеру. У него никто не мог отнять право валяться и приходить в себя при нормальной, а не двойной тяжести. У него, подлеца, вообще никто не мог отнять право валяться!
Стиснув зубы, я доплелся до кухни, нашел немного воды и напился. Еды не оказалось, да мне и не захотелось бы на нее смотреть. А хуже всего было то, что мне предстояло сменить кислородный баллон, впихнуться в скафандр и добыть за световой день семьдесят килограммов драгметалла — разумеется, в том случае, если я хочу жить.
И я все это вытерпел, хотите верьте, хотите нет, только двигался еще медленнее, чем вчера, и. чаще отдыхал. Брошенных вчера самородков я не нашел, зато набрал новых. Жгучее солнце еще не достигло зенита, а я уже сделал две ходки, сложив у невидимого Кошачьего Лаза корявую металлическую пирамидку. Я понял, что привыкну и притерплюсь. Я должен привыкнуть. Первые дни будет худо, затем организм «включится», мобилизует резервы. Так всегда бывает. Норму мне сегодня не выполнить, но беда не столь велика. Если на Луне-Крайней сидят не ослы, то за недоимку они лишат меня сперва пищи, затем воды и в последнюю очередь кислорода. Логично, нет? Два-три дня без пищи я как-нибудь продержусь, не ослабну чрезмерно, а потом природа скажет свое веское слово. Воспряну, проголодаюсь, озлюсь — и наконец-то выдам на-гора норму, пусть они ею подавятся.
Наверное, и находясь в лучшей форме, я смогу уносить за один заход килограммов десять в земном весе, никак не больше. Как мне ни было плохо ночью, ее продолжительность я засек — семь часов с минутами. Резонно предположим, что на экваторе день равен ночи. Семь ходок туда и обратно за семь часов — это, пожалуй, реально, пусть и с языком на плече. При том непременном условии, что платиновые самородки будут то и дело попадаться мне на пути. Золото ценится дешевле, а значит, годится лишь на крайний случай. На серебришко и смотреть не стоит, не то что подбирать его. О рыночной стоимости осмия и иридия я не имел ни малейшего представления. А почем идут родий с палладием?
Не знаю. А главное, вряд ли сумею отличить их от платины.
До заката я увеличил пирамидку вдвое. Лаз не открывался. Я вернулся в купол, выпил половину оставшейся воды и свалился на лежанку. В эту ночь я спал как убитый и лишь один-единственный раз, разбуженный судорогой, поупражнялся в массаже.
А утром со вздохом влез в провонявший потом скафандр и отправился на промысел.
Интересно, сколько я успел сбросить веса? Рабочий комбинезон, какие носили все на «Грифе», когда-то сидел на мне отлично, а теперь болтался, как тряпье на огородном пугале. Ну и наплевать. По правде говоря, худоба волновала меня в последнюю очередь — тощий волк проживет на Грыже дольше разжиревшего бегемот. Того просто расплющит. Меня серьезно беспокоила вполне реальная опасность растянуть сухожилие и оказаться неработоспособным. Ползком норму не выполнишь, это наверняка. Семьдесят килограммов платины в пересчете на земной вес! Сто сорок в условиях Грыжи.
Я едва не плюнул с досады, но вовремя сообразил, что перед моим лицом находится стекло шлема и не стоит смотреть на мир сквозь плевок. Плоха моя арифметика. Никуда не годится. А если заревет песчаная буря и будет реветь день и ночь? Что-то не верится в то, что мне оплатят вынужденный простой. Значит, чтобы выжить здесь, мне надо ежедневно притаскивать к Кошачьему Лазу не семьдесят килограммов, а… сколько? Сто? Или и центнера мало?
В пору встать на четвереньки и завыть подобно упомянутому тощему волку.
Я не пошел сразу к Лазу. Я оказался возле него после первой за сегодняшний день ходки, побывав на своих приисках, набив набрюшную сумку и кое-как дотащив до места себя и ее содержимое. C первого взгляда мне стало ясно, что за время моего отсутствия. Лаз открывался по меньшей мере один раз. Исчезла часть самородков, но почему-то не все. Лежали два кислородных баллона и наполненная водой двухлитровая пластмассовая бутыль из-под нарзана. Пищи не было. Зато на сером грунте, придавленный шершавым самородком, лежал вырванный из блокнота листок, и легкий ветер трепал его край. Коряво написанные карандашом слова: «Принятая масса в платин. эквив. — 9,711 кг». Больше ничего.
Как? Почему?!! Какое-то время я стоял вне себя от гнева и горя, забыв даже вывалить из набрюшника свежую добычу. Почему только девять килограммов?! До семидесяти я вчера сильно недобрал, согласен, но килограммов сорок припер, факт. Примерно половина исчезла. Или… это была не совсем платина? А то, что осталось, — совсем не платина?
На самом деле положение было еще хуже. Я вдруг понял, что воду мне дали авансом, стало быть, потом ее с меня вычтут. На Луне-Крайней не так много воды, чтобы ссужать ее кому попало без отдачи.
Возможно, я не отработал и тот кислород, что получил, но вы ошибетесь, если подумаете, что я отказался от подачки, гордо оставив баллоны и воду валяться на грунте. Разумеется, я их подобрал и унес в купол. В моем положении глупо быть гордым, предпочтительнее оставаться живым… до тех пор, пока я не придумаю, как отсюда выбраться.
Вместо второй ходки я снял скафандр и с наслаждением завалился на лежанку. Я уже успокоился, теперь нужно было подумать.
Примо: я не отличаю платину от иного самородного металла того же цвета; вообще цвет — ненадежный отличительный признак, слишком уж зависит от примесей. А значит, я никогда не смогу выполнить норму и умру с голоду.
Секундо: находясь на Грыже, я в любом случае умру, это лишь вопрос времени. Надорвусь или покалечусь — и готово. Меня загнали сюда не для перевоспитания и не для наказания, а для экономически целесообразного уничтожения. Предполагается, что, до конца цепляясь за жизнь, я хотя бы отчасти
