вахты.
Весна вступала в город, как вступает в него осторожный победитель, то есть стараясь казаться уверенным и величественным, но исподтишка оглядываясь. Кое-где еще догнивали черно-белые трупы зимних сугробов, а кусты уже обволоклись зеленой дымкой, и деревья готовились к тому же. Скучный бетонный забор разнообразила белая надпись: «Свободу узнику совести Епифану Педрищеву!» Утром ее не было.
Буквы – вкривь и вкось. Знать, торопился лозунгописец, вывел последнюю литеру – и дал деру. Имеет, стало быть, что терять. Я не знал, кто такой Епифан Педрищев, и не интересовался. Немало их. И вся его несвобода, скорее всего, заключается в том, что разжаловали голубчика за моральную ущербность в распространенном сочетании с некомпетентностью и приставили к делу, коего он достоин. Например, чинить дороги. Узник, как же! Что до совести, то такие вот «узники», по-моему, сроду ее не имели. Чего он хотел-то? Небось отменить «казарму», ввести демократические свободы, распустить Экипаж? Слыхали предостаточно. Очень умно, а главное, гуманно, как вивисекция. Нас в два счета закидают астероидами, да мы и без них тотчас начнем рвать друг другу глотки: один народ – другому, бедные – богатым, бывшие рядовые – бывшим офицерам и сержантам… Найдем кому. Дурак Епифан сам не понимает, что как раз таких, как он, прихлопнут походя, даже не заметив. Толпа мигом найдет других лидеров – природных своих вожаков, а не заурядностей с воспаленным самомнением, обиженных на весь свет из-за отсутствия карьерных перспектив. Дельный человек тоже может пострадать, иногда ни за что, но постыдится называть себя узником совести и никому этого не позволит…
В общем, медитации не получилось. Вагон бежал быстро и строго по расписанию доставил меня в Шаблино – один из столичных «спальных» районов, где помещалась наша с Настасьей двухкомнатная квартирка. Хороший район, и вид из окна на Тверцу. Почему-то она всегда радовала меня больше Волги. Может, потому, что Волга в столице еще не великая водная артерия нашего отсека, а так, не шибко полноводный намек на нее?
Жена была на вахте – из динамиков компьютера доносилось песнопение, на объемном экране тоже что-то происходило, я не стал смотреть. На коленях у Настасьи помещалась распечатка – наверное, той самой песни, что она слушала, а в руке имелся красный маркер. Отбивая ножкой такт, она сверяла прослушиваемый текст песни с напечатанным на бумаге. Гм, не хотел бы я служить цензором. Скучно. В моих делах тоже хватало рутины, но ее хотя бы стоило терпеть.
При моем появлении жена кивнула мне и приложила палец к губам – погоди, мол, не мешай. Я и не собирался. Иногда приятно, когда тебя встречают и тебе рады, однако вахта есть вахта. Святое. Это потом, когда отцепишь от лацкана значок, становишься просто человеком, и козырять тебе никто не обязан.
Снимая китель, я на всякий случай проверил, не забыл ли я отцепить значок. Не забыл.
Песня кончилась. Насколько я понял, в ней было что-то о порхающих мотыльках и свободе вольного полета – короче, ширпотреб с претензией. Музычка, впрочем, приятная.
– Привет! – Настасья подошла, переваливаясь, чмокнула меня в щеку. – Что скажешь?
– О песенке или вообще?
– Сначала о песенке.
Я скривил кислую рожу.
– Объявят крамолой, а тебе – взыскание, если пропустишь. Но я бы пободался.
– Вот и я думаю, что крамола, – созналась жена. – Значит, запретить?
Меня всегда бесили люди, ищущие у других не информации, а готовых решений. Как будто другие обязаны им подсказывать! Если бы не положение Настасьи, вклеил бы я ей словесно по первое число – неделю бы дулась. Но я посмотрел на ее живот и сказал убежденно:
– Наоборот. Нет никакой крамолы. Какая же это крамола – мечтать о свободе? Ткни пальцем улитку – она спрячется в свою завитушку, но хорошо ли ей там? Сжаться ей необходимо, а мечтать распрямиться – позволительно. Как и нам. Я бы сказал, что это даже необходимо.
– Значит, разрешить? – спросила жена с сомнением.
– Разрешишь – огребешь взыскание, – предупредил я. – Твои дуроломы всего боятся. Дребедень ни о чем они пропустят легко, а текст с мыслью, отличающейся от официальной, но не противоречащей ей, – ни за что. Рогом упрутся. Баллон на тебя покатят. Хотя дребедень как раз опаснее. Может, из-за таких вот перестраховщиков чужие и угостили нас давеча астероидом. Окостеневшая система – будущий труп, она не нужна ни нам, ни чужим.
– А мне что делать?
– А ты сама кати на них баллон. Еще поглядим, кого из вас разжалуют.
– Мне сейчас только бочки и катать… – Жена погладила себя по круглому животу.
– Напиши толковое обоснование, – пожал я плечами. – Умеешь ведь?
– Лучше ты.
– Подредактировать готовый вариант могу, а писать – извини. Некогда.
– То-то ты раньше времени с вахты пришел, – встревожилась жена. – У тебя неприятности?
– Наоборот, приятности. Новое назначение. Много работы.
– Надолго?
– Как получится. В случае удачи – быть мне полковником. Но недолго.
– Почему недолго?
– Потому что произведут в генералы и увенчают лаврами. Сможешь тогда говорить своему начальнику все, что о нем думаешь, и он только утрется.
– А-а… – протянула Настасья не то с надеждой, не то с недоверием – у нее не всегда поймешь. – Ну, поживем – увидим… Ты обедал?
– Не-а. Берегу талию.
– Я тебе суп разогрею.
– Не надо, – сказал я. – Сытый я глупый и заснуть могу.
– Опять на диван завалишься?
– Точно. – Я так и сделал. – Вот теперь я на своем месте.
– Так голодный и останешься?
– Полно, полно, Лизанька, ступай, – механически пробормотал я, витая мыслями уже далеко.
– Что? – спросила жена.
– А?
– Что ты сказал? Какая Лизанька?
– Выдуманная, – нашелся я. – Это цитата из одной логической задачи. Потом объясню, если захочешь. А теперь не мешай, я занят.
Если бы я сказал «из анекдота», мне пришлось бы с ходу выдумывать этот анекдот, а до логических задач Настасья не охотница, так что я мог не напрягать мозги попусту. Вот ведь какое дело: шевелится во мне еще
И Настасье не дам. Чувствую это. Они ведь похожи – та моя жена и эта. Обе добры, не слишком умны, зато и не вздорны, а главное, умеют не мешать. Что еще надо?
Мне – ничего. Это прежнему Фролу Пяткину захотелось бы много большего, а нынешнему хорошо и так.
Только когда Настасья вышла, я сообразил, что не спросил ее, гуляла ли она сегодня, дышала ли воздухом и как вообще себя чувствует. Зря это я. Ну да и вечером проявить наружную заботу будет не поздно. Толку от нее – ноль, но Настасье будет приятно.
В следующую секунду я уже думал о деле. Масштаб задачи и восторгал меня, и пугал. Тем лучше. Хорошенько испугаться – это я люблю. Испуг меня заводит. Не понимаю тех, кто способен мыслить без эмоций, – арифмометры они, а не мыслители. За малыми исключениями науку двигают вперед страстные люди, а не снулые рыбы. Прощай, прежний снулый Фрол Ионыч! Не всплакну о тебе.
Вот, кстати, еще одна загадка природы – переселение душ. Почему природы? Да потому что бога с его своеволием тут не надо – просто мировой порядок таков. Очередной закон натуры. О нем пока лучше молчать, но когда-нибудь я его расколю, если только доживу. Вот это настоящая задача! Сочная, вкусная, и уж куда трудней, чем выяснить, за какие грехи чужие роняют на нас астероиды.
