любопытства и расширения кругозора, подняться выше атмосферы и посмотреть оттуда вниз – это да. Но постоянно служить на одной из орбитальных станций или на лунной базе «Аристотель» – это, пожалуй, вряд ли. Отправиться в дальнюю экспедицию – скажем, в пояс астероидов? Тоже нет, потому что скука смертная. Условные сутки будут состоять из регламентных работ с техникой и плановых экспериментов, задуманных не тобой, а кем-то, кто остался на Земле и в ус не дует. Может, его эксперименты дурацкие, а теории – завиральные? Не твое дело. Ты знай работай и не очень-то проявляй инициативу, потому что при малейшей неудаче окажешься кругом виноват. Лишь возле цели полета, возможно, отыщется что-то интересное для ума, но с той же вероятностью может и не отыскаться, – а ты терпи месяцы рутины ради этой лотереи. Летают исполнители – мыслители остаются на Земле.
– Ветры в кишечнике лучше ветра в голове, – криво ухмыляясь, шутил начальник курса, позволяя курсантам ржать, а Фрола коробило от такого юмора. Шутка, хотя бы и сомнительная, хороша между равными, а не как подарок с барского плеча. Живо вспоминались шуточки прусских унтеров, еще более плоские.
Унылая тоска навалилась на Фрола. Занятия на первом курсе были не слишком интересными – физику и математику в этом объеме Фрол уже знал, историю войн тем более, технические дисциплины улавливал на лету и не понимал, почему другие боятся сопромата или теории цепей и сигналов, а остальное сводилось к воспитанию нравственных и морально-волевых качеств. Без сомнения, в курс обучения входили и бесконечные придирки взводного сержанта.
Имелось, правда, научно-техническое общество курсантов, первокурсникам доступ туда не возбранялся, и Фрол записался первым – но почти не имел времени заниматься в нем за бесконечными нарядами, гораздо чаще внеочередными, чем очередными. Сука-сержант имел особый талант докопаться до чего угодно. И считал, наверное, что грешно зарывать в землю талант, каким бы он ни был. Редкую ночь удавалось поспать больше четырех часов. Можно, конечно, было спать в строю с открытыми глазами и даже во время маршировки – многие так и делали, быстро научившись. Научился и Фрол, не став от того счастливее. Это он-то, принимавший некогда в своем доме на Мойке саму государыню! Ученик прославленного Вольфа! Российский ученый номер один! Почетный член Болонской академии! Ум первоклассный и дерзкий, признанный самим Эйлером!..
И так далее, и тому подобное.
В прошлой жизни он не любил признавать свои ошибки. В этой – признал по меньшей мере одну: не надо было слушать того сержанта в Отделе комплектования, что сманил его учиться на военного космонавта. Игнорировать надо было ту сладкоголосую сирену – и поступать в университет! А что теперь? Подать рапорт об отчислении, вновь держать приемные экзамены, даром потерять год…
В шестнадцать лет кажется, что год – это чрезвычайно много. В семьдесят (пятьдесят четыре ломоносовских года плюс шестнадцать своих) некоторым тоже так кажется, но выводы они делают прямо противоположные.
Во взводе Фрола не любили. Он, правда, помогал многим по физике и математике, но все равно оставался наглым сопляком, чересчур задирающим нос. Тотальная уставщина спасала его от расправ, но не всегда избавляла от мелких унижений. Плевать! Фрол привычно стиснул зубы и решил терпеть. На новом месте всегда так. Пройдет, может быть, год, в крайнем случае два – и полегчает. Само собой, дисциплина мягче не станет, зато начнутся спецкурсы и практические занятия, не лишенные некоторого интереса и даже дающие кое-какую пищу для пытливого ума. Тогда, возможно, привалит счастье хоть иногда осознавать себя человеком, а не винтиком под отверткой. А то и под молотком.
Не привалило. Учебный год уже подходил к концу, когда Фрол взорвался. Но не буйной вспышкой на ровном месте, а миной, подведенной под стан врага по всей саперной науке.
В течение двух ночей он сочинил пьесу – уже третью, считая те две, что были им написаны в прошлой жизни. Но в этот раз он нарочито черпал вдохновение из Баркова, Нартова, Олсуфьева и прочих молодых шалопаев восемнадцатого столетия, выпускавших рукописные сборники за неимением издателей, готовых рискнуть напечатать этот срам. А также из их последователей трех следующих веков. Действие развивалось в некоем Училище глубинно-подпочвенных вооруженных сил. Фамилии сержантов, преподавателей и кое- кого из курсантов Фрол изменил, но так, чтобы никого не ввести в заблуждение. Вышло зло, похабно и смешно до икоты. Размноженные неизвестно кем листки назавтра читало все училище, оглашая стены жизнерадостным непарнокопытным ржанием. Гы-гы-гы! Кто автор? Автора!!! Начальство тоже занимал этот вопрос. И оно, начальство, несомненно, нашло бы автора, если бы Фрол не упредил.
Он попросил у сержанта разрешения обратиться к начальнику курса по личному вопросу и получил разрешение.
Начальнику курса он подал рапорт с просьбой о переводе на учебу в университет.
– Какой еще перевод? – удивился начальник курса, неплохой, в сущности, мужик. – Чего это вдруг? Не практикуем. Отчислить по собственному желанию – это мы можем, это пожалуйста.
Тогда Фрол попросил разрешения обратиться к заместителю начальника училища по личному составу. Начальник курса фыркнул и разрешил. Фрол записался на прием.
Он честно отсидел в приемной два часа, чтобы изложить все ту же просьбу и получить все тот же отказ.
– Товарищ генерал-майор! Прошу дать письменный отказ.
– Сколько угодно, – точно так же, как начальник курса, фыркнул генерал майор. – Давайте сюда рапорт.
Фрол протянул ему бумагу. Заместитель занес над ней авторучку, затем вчитался, побагровел…
– Виноват, – торопливо сказал Фрол. – Это не рапорт. Это не та бумага. Я перепутал, вот она – та…
Генерал-майор отстранил его руку. Он читал напечатанный на листке текст, пока не прочитал его весь. К середине чтения его лицо и шея напоминали колером панцирь хорошо сваренного рака, к концу – старый, потемневший от времени кирпич.
По завершении ознакомления с текстом он судорожно сглотнул, устремил на Фрола глаза, подобные пушечным жерлам в амбразурах дотов, и спросил вразбивку:
– Что… это?..
Это была сцена из Фроловой пьесы, сцена, не попавшая в растиражированный вариант и напечатанная в одном экземпляре. В ней, и только в ней, был выведен некий генерал-майор, заместитель начальника школы подземных воинов.
Барков умер бы от зависти, прочти он этот листок.
Фрол объяснил, что подобрал эту бумажку на полу и протянул по ошибке, перепутав с заявлением, что содержание листка – он уверен – не известно пока никому из курсантов и что он, Фрол, чисто случайно пробежавший глазами данный текст и хорошо его запомнивший, готов немедленно забыть его… в обмен на пустячную любезность… речь идет о переводе в университет…
– Вон отсюда! – заревел генерал-майор, судорожно комкая лист и надвигаясь на Фрола, как медведь- шатун на двуногую дичь.
Фрол ретировался – и в тот же день получил через адъютанта все документы, включая просимый, и устный приказ: убраться вон из стен училища в течение часа. Фролу хватило и десяти минут.
Многочисленные авторы Устава продумали многое и немало улучшили его со временем. Но нет и не может быть на свете уставов, запрещающих анонимные насмешки нижестоящего над вышестоящими. Как песенка про юлу сгубила лже-Нерона, так сценка из порнографической пьесы решила проблемы Фрола Пяткина. Пустячок – а как действенно!
Если небесталанно, конечно.
– Я не скажу, что ты кретин, хоть и ловкач, – молвил ему напоследок начальник курса, – но и не скажу, что ты умник. Просто в твоей голове слишком много всего. Это, – прищелкнул он пальцами, – не структурируется. Ты не подходишь для ВКВ. Мне это давно было ясно.
Фрола не возмутило неуставное обращение на «ты», ему даже не захотелось сдерзить в ответ. Зачем? Неудавшаяся карьера военного стремительно катилась в прошлое, и только это имело значение. А впереди ждало что-то более интересное. Наверняка. Неизбежно. Фрол не верил в это – он знал.
Что ему, Михайле-Фролу Ломоносову-Пяткину, армия, пусть даже ее космическая элита! Она
