Природе не было дела до людских проблем.
Не выходила из головы мама, да еще болезненной занозой сидел в памяти тот телепортирующий эксмен, который все-таки ушел. Встретиться бы с ним еще разок…
Клонило в дрему. С утра Ольга уже дважды наведалась в Вязкий мир — без всякого дела, просто чтобы держать себя в тонусе. Лучше любой гимнастики. Каждый раз рабочие на насыпи боязливо вздрагивали, и это служило единственным развлечением. Ску-у-учно… А терпи. Служба. Монотонные дни, и когда еще случится что-нибудь из ряда вон? После того, что пришлось пережить, обычная полицейская служба пресна, как пшенная каша. Может, подать рапорт о переводе в спецназ? Нет, наверное, поздно. И уже неловко. Надо полагать, лихие бойцы были там нужны до, а не после…
После полудня, как всегда, прикатил обшарпанный «ворон» — толстая повариха Жанна привезла обед в судках-термосах. Эксмены на насыпи сразу оживились: вскоре и для них должно было наступить время кормежки.
— Вострецова, тебе почта!
Уже потом Ольга догадалась, почему Жанна не потребовала сплясать. И дело тут было вовсе не в уставном требовании строго блюсти достоинство полицейского, особенно на глазах эксменов, — дело было в официальном штампе на конверте.
Торопясь, но не забыв метнуть настороженный взгляд на бригаду на насыпи, чтобы убедиться, что там все в порядке, Ольга вскрыла конверт.
Официальный штамп снаружи — и официальный бланк внутри. Ровные типографские строки: «С глубоким прискорбием сообщаем о смерти… наступившей… в результате…» Пропуски были заполнены от руки: «Вострецовой Алины Натальевны… 24 марта сего года… внезапного сердечного приступа». Ниже — абзац с соболезнованиями. Адрес из одних цифр — для запроса о месте захоронения. По поручению регионального отделения штаба гражданской обороны — подпись неразборчива…
Это было как нырок в Вязкий мир. Внезапно исчезли звуки, замедлился бег времени, нырнул в серую вату яркий майский день. Реальный мир существовал где-то на обочине восприятия, но мамы в нем больше не было. Она умерла за сутки до момента «ноль» — наверное, в переполненном душном убежище среди жалоб и причитаний спасаемого на полукилометровой глубине контингента, в страхе, как все, ожидая испепеляющего удара по Земле, которого так и не последовало…
Когда Ольга участвовала в разгроме усадьбы зейнабисток, мама была еще жива. А когда Ольга осваивалась в подземном убежище и получала втык за перерасход времени на туалет и душ, мама была уже мертва. «Мама» и «мертва» — как могут сочетаться эти два слова? Как могут они стоять рядом?
И никто не виноват. Виновато изношенное сердце.
Но Ольга чувствовала виноватой себя. Одну себя. Только себя. Правда, злость все равно хотелось сорвать на ком-нибудь другом.
22
— А я тебе говорю, что это Тимофеева работа, — убежденно втолковывал дядя Лева Гойко Кирибеевичу по прозвищу Молотилка. — Ты его знал только по вашему костоломному шоу, а я с ним, как- никак, сколько времени в одной лаборатории работал, и уж ты мне поверь… Если все идет не так, как планировалось и Гаев где-то неподалеку, дело ясное: он вмешался. Он вообще мастер влезать во всякую запутанную чепуху и делать ее еще чепуховее. Это в его манере. Почему, я спрашиваю, чужаки не нанесли удар по Земле? Что могло им помешать? Космофлот, что ли? Воевали мышки с кошкой…
— Это все гадание на воде, — гудел Гойко, пытаясь встрять в паузу. — Мы ничего не знаем.
— Мы знаем то, что Тиму удалось вступить с одним из чужаков в контакт, что Тим не был сразу убит и даже сумел передать Вокульскому немаленькое послание. Из него нам кое-что известно о чужаках. Мы знаем ужасно много, а об остальном можем и догадаться. Случилось то, чего никто не ждал, а значит, Тим приложил к этому руку, вот как я понимаю ситуацию.
— Мы ничего не знаем…
— Это ты ничего не знаешь.
Сопя, помолчали. Где-то в кедраче крикнула птица. Волосатый шмель с солидным гудением покружился вокруг зонтика спутниковой антенны и низко потянул вдоль опушки. Медленно вечерело. Донимали слепни. Перистое облако, похожее на рыбий скелет, зависло в жарком мареве — к перемене погоды, к свежести, к грибным дождям.
Красота…
Лежать бы в такую погоду на пляже возле отведенного эксменам для купания городского пруда — нарочито мелкого, чтобы не потонули, но чистого, проточного, не загрязненного никакими зловредными стоками… Всюду ведь жизнь, и в скучных эксменских районах тоже. Терлецкие пруды, например. Посидеть на свежей травке, а то и забросить удочку в надежде вытащить если не карасика, то хотя бы ротана, а в ожидании поклевки неторопливо распить дозволенную бутылочку пива — м-м-м…
Дядя Лева хлопнул слепня на шее и сразу озлился. Да, была красота. Не чета, конечно, этой — эрзац был, огороженный вольер вместо свободы, и в любую погоду было душно, и давили серые бетонные коробки, а вне вольера было еще хуже, там простиралась чужая чистенькая территория, и, даже имея пропуск в нее, был ты там никем и даже хуже, чем никем… Да, страшным грузом давило, расплющивало по земле твердое знание: ты не человек, у тебя неправильная хромосома и потенциально опасная психика, ты умнее и способнее многих так называемых «настоящих», но они сильнее тебя, их превосходство держится на проклятой способности телепортировать, чего ты лишен от рождения и чего никогда не приобретешь… Да, тебя возмущала теория, будто ты ущербен во многом другом, что делает двуногое существо человеком, ты давным-давно понял тщетность попыток удержать мировой порядок без идеологических подпорок, и тебя, что бы ты ни делал, душила невозможность доказать лживость в общем-то примитивной государственной идеологии. Все это было.
Но была и безопасность. Была возможность удить в выходной день рыбку в городском пруду, неспешно тянуть пивко и не заботиться о сбережении собственной шкуры — ее берегли законы и их служители! Ты был нужен, и тобою зря не бросались. Ну разве что перед угрозой тотального уничтожения, когда стало ясно, что укрыть от опасности всех и вся ни за что не удастся, что в первую очередь надо спасать тех, кто ценнее…
А разве ты на их месте поступил бы не так же?
Ну то-то.
— Если ты можешь обо всем догадаться, тогда зачем тебе Вокульский? — спросил Гойко после паузы.
— Чтобы дополнительно уточнить кое-что, — отозвался дядя Лева. — Так, самую малость.
— Например?
— Как быть дальше.
— Хороша малость… Не знаю, как для тебя, а для меня это существенно.
— Ты не философ, — важно объявил дядя Лева. — Не мозг. Ты бицепс. Изволь слушаться. Да не дергайся ты, шучу я, шучу…
— Шутить иногда вредно, — буркнул Гойко.
— Хочешь правду? Ты очень хороший бицепс.
— Польщен, что не прямая кишка. А ты кто?
— Я? Наверное, поджилки, которые трясутся…
Гойко посмотрел с сомнением: нечасто дядя Лева предавался самоуничижению, вдобавок при свидетелях. Но вслух ничего не сказал.
Молчал на стреме и Гриша Малинин, стерегущий в лесу старую полузаросшую просеку — единственный удобный подход с тыла. То ли в самом деле караулил, то ли спал — идти проверять не хотелось. Да и вряд ли у баб когда-нибудь дойдут руки до сплошного прочесывания бесконечной тайги. И силенок не хватит, и результат не гарантирован. Воздушное патрулирование — другое дело. Но рокот вертушки слышен издалека.
