Каждому — свое.
И есть возможность роста! Докажи, что ты способен на большее, дождись вакансии — и можешь претендовать на освободившееся место солдата, сборщика налогов, агронома, строителя, а то и наместника. Выкажи ум, расторопность и преданность — и живи сыто, безопасно и со смыслом. Уже доказано, что королевству по силам преобразовать Плоскость. Вот и преобразуй! Наступай на нее, гадину, арыками и садами. Проектируй каналы. Руду поищи, займись металлургией — не век же пользоваться эфемерным инвентарем!
И наступит время, когда все станут сыты. Если король не соврал, если взбесившаяся точка выброса понемногу успокаивается — оно наступит обязательно. Оазисы сольются. Люди позабудут о ловушках и подлянках, зато вспомнят о средствах транспорта и коммуникации. На Плоскости появится почти все, что есть на Земле. И это не будет застывший мир — это будет развивающийся мир благодаря новичкам, приносящим знание из Большого мира...
Если только не будет вмешательства «сверху». Если Экспериментатор не решит, что эксперимент выходит из-под контроля.
Но кто из людей может знать смысл эксперимента? Цели Экспериментатора туманны. Может, он изучает социальное поведение людей? Изменит какую-то мелочь — например, производительность одной точки выброса — и смотрит, какую социальную модель родят в мучениях эти двуногие чудики, какую форму общественных отношений они в конце концов сочтут оптимальной в данных условиях. Почему бы нет?
А надоест — нашлет синюю тьму, ядовитую саранчу или использует еще какой-нибудь ластик, чтобы все стереть и начать заново...
Вероятно, Земля для него — контрольная группа. В жизнь землян он не вмешивается. Ради чистоты эксперимента. Зато с копиями людей в созданном им мире волен делать все, что угодно.
Можно ведь стереть и королевство, и самую раз-большущую империю. Смотря какой ластик. Зря alter ego вообразил, что человек может бороться с богом.
Фома вдруг заметил, что утешает себя, и разозлился. «Если» да «кабы»... А разобраться — обыкновенные самооправдания плохого хозяина, получившего по мозгам от хозяина рачительного. За что? За все хорошее. За доброту вместо рационализма. За ту самую доброту, благодаря которой у него, неплохого вроде феодала, гибнет все-таки больший процент людей, чем у короля.
Он никак не ожидал, что придется опять пускаться в путь. Да еще так скоро.
Однако пришлось. Стояли серые сумерки, всхрапывали лошади, люди носили тюки. Готовилась экспедиция. Куда, зачем — Фома решил не расспрашивать. И так скоро станет ясно. В путь собирался отряд человек в двадцать при восьми лошадях. Две лошади были вьючными.
Высокая вороная кобыла, крытая богато расшитой попоной, предназначалась, несомненно, Его Величеству. А низкорослая кляча с печальными глазами, отвислым брюхом и веревочной сбруей — феодалу.
Ему вновь сковали руки. Затем, как куклу, взгромоздили на клячу и привязали наручники к луке седла. Гвардейцы работали быстро и без лишних слов. Фома безуспешно пытался понять, где они приобрели квалификацию — еще на Земле? Или под чутким и дальновидным руководством монарха вызревают местные кадры?
Долго ждали короля. А когда он появился в дорожной одежде, Фома решил, что монарх косит под Алена Делона в фильме «Красное солнце». Пижон. Черная шляпа, черный костюм, высокий каблук и, конечно же, пистолеты. Один из них — наверное, любимый — был спортивным «марголиным».
Монарх легко взлетел в седло. Четверо гвардейцев последовали его примеру. Тронулись шагом. Кляча понуро кивала головой, опустив морду ниже колен и даже не пытаясь тянуться к придорожным лопухам. В ее возрасте ей уже ничего не хотелось. Беарнский жеребец д'Артаньяна в сравнении с ней показался бы призовым скакуном. За животным, мешая ему уснуть, шел с хворостиной специальный холуй. На гладких скальных выходах, засыпанных на полях плодородной землей и оставленных как есть на дороге, кляча ставила ноги раскорячкой — похоже, ее не догадались подковать.
«Ночь» не была помехой при движении по огромному оазису. Правильные четырехугольники полей сменялись фруктовыми садами, отдельно стоящими домишками, пастбищами для скота, виноградниками, гигантскими огородами, плантациями чая, риса, табака и таких культур, о которых Фома ничего не знал. Изредка встречались даже цветники, маленькие, но очень ухоженные. Кое-где, несмотря на сумерки, шла работа. На крохотной площади посреди маленького селения свистели лозы, и секомый верещал поросячьим голосом. При виде королевского кортежа толстый обер-профос скомандовал «смирно» и отдал честь, приложив руку к непокрытой голове. Его подручные, перестав сечь, повторили движение начальника, в то время как толпящиеся вокруг места экзекуции крестьяне и с ними вскочивший с деревянного топчана истязаемый низко поклонились. Монарх ответил милостивым кивком.
Наступил «день», а оазис еще не кончился, правда, его граница изрядно приблизилась. В последнем селении толстый бритоголовый тип, взгромоздившись на большой валун, декламировал что-то нараспев, то и дело вздымая длани к мутному небу. Надо думать, служил заутреню на местный лад. Паства нестройно подпевала. Какая религия могла произрасти на местной почве и в какой степени она поддерживается монархом, Фома так и не выяснил.
К его удивлению, кортеж держал путь не на восток, а на юго-запад. По основательности тюков и количеству носильщиков можно было догадаться, что путь предстоит долгий, не на один день.
Куда? Зачем?
На границе перестроились. Гвардейцы, король и феодал оказались в середине колонны. Вперед вытолкнули проводника — смуглого парня, мешающего русские слова с испанскими. Через час Фома пришел к выводу, что тот худо-бедно знает свое дело. На троечку.
А еще через час он понял, что троечка в этих краях — не проходной балл.
Справа стеной стояла радужно переливающаяся завеса, и не было ей конца-края. Слева к тропе там и сям вплотную подступали заливы и бухты огромного моря зыбучего песка. Морозный вихрь заставил поежиться, и в тот же миг проводник, торящий путь шагах в сорока впереди, вспыхнул факелом, лишь спустя секунду-две отчаянно завопив и заметавшись. Ничего не соображая от боли и ужаса — или, напротив, понимая больше, чем Фома, — он побежал не назад, а вперед и влево. Один из гвардейцев снял с плеча автомат — и напрасно, потому что несчастный проводник внезапно исчез, не достигнув границы зыбучих песков.
Фома не удивился. Черный провал, обычное дело. И горячий вихрь. Очень горячий, такие редки. Сам не влипал, умудрялся уклоняться от самого жара, отделываясь волдырями, но за тринадцать лет дважды видел, как вспыхивают люди. Оба не выжили — один умер через пять минут, второй мучился несколько суток. Застрелить сразу — это, пожалуй, гуманно.
Вперед колонны вытолкнули нового проводника...
— Скалы видишь? Вскарабкаешься наверх — свободен.
Серый скальный массив изогнулся полумесяцем. Сухой песок, сбитый ветрами в волны, подступал к его вогнутой крутой стороне. Скалы походили на береговой обрыв сорокаметровой высоты, вырезанный в речном меандре рекой, исчезнувшей тысячелетия назад. Видно было, что они не отвесны и состоят из отдельных каменных блоков. Для опытного скалолаза вскарабкаться — вопрос пяти минут. Даже без снаряжения. Для молодого здорового мужчины, никогда не увлекавшегося скалолазанием, — задача непростая, но выполнимая. И даже без особого риска.
Это-то и настораживало
— Я буду карабкаться, а мне станут стрелять в спину? — прошипел Фома, кривя рот. — Здесь так принято развлекаться?
— Я этого не говорил. Не веришь, что тебя отпускают?
— С какой радости я должен верить?
Король пожал плечами:
— А что тебе остается? Ведь королевскому слову, данному при свидетелях, ты не поверишь?
— Вряд ли.
— Так я и думал. А зря. Ну ты иди, иди, не задерживай... Пинками тебя гнать, что ли? Чудак-
