Ничего. Оперлась о шершавую стену, постояла так немного – справилась. Не хватало еще обмякнуть среди такой публики или, что еще хуже, забарабанить в дверь, завопить о помощи, признаться ко всеобщему глумливому удовольствию в том, кто она есть на самом деле… Дочери императора не жалуются. Не дождетесь.
Сейчас же ее толкнули с бранью – место возле стены, оказывается, считалось привилегированным. Оно и понятно: на стену можно опереться, а не держат ноги – садись на цементный пол и привались к стене спиною. Всюду жизнь, а где жизнь, там борьба за первенство. Где жизнь уродлива, там и побеждают уродливые организмы… Наблюдательная великая княжна тотчас заметила, кто расположился возле стен. Опытные уголовницы. Кто попал в камеру, тот сразу начинает выделять их в любой толпе…
Торговки и нищенки были вторым сортом. А третьим – женщины, попавшие сюда, как видно, случайно. Этим достались худшие места, и несчастные сбились в кучку, точно овцы, окруженные волчьей стаей. Катенька заметила несколько быстрых взглядов, как будто невзначай брошенных на ее скромное, но пока еще опрятное платье. Ужас! Неужели для них и эта малость – добыча? Есть ли предел падению человека?
По-видимому, страшная жара не располагала к хищническим действиям, и алчные взгляды остались только взглядами. А больше отнять и нечего – ридикюль забрала полиция… Кстати, что в нем?
Пашпорт. Худо это или нет – трудно сказать. Авось кривая вывезет, как говорят в народе. Деньги – немного. Драгоценностей вовсе нет. Хватило ума не таскать с собою по Москве все свое богатство. Еще всякая мелочь, обыкновенная для дамских сумочек… Больше ничего?
Ничего.
Нет, все-таки в самом печальном положении всегда есть что-то хорошее в утешение! Плохо, что арестована, зато хорошо, что попалась почти сразу, как вышла в город. Не успела купить револьвер – это первое. И не успела написать записку Студёнову – это второе. Все равно надо было зайти в почтовое отделение за конвертом, там и собиралась составить записку.
Следовательно – что?
Держаться в прежней маске. Простая девушка только вчера приехала в Первопрестольную в поисках места горничной в хорошем доме. Играть роль с чувством, натурально. Иного пути все равно нет.
Но сначала вытерпеть пытку духотой и вонью…
И Катенька стала терпеть.
Еще четырежды с лязгом распахивалась железная дверь, и в камеру вталкивали новых женщин. Две были зареваны, одна нестерпимо визжала, пыталась драться и успокоилась не сразу, а четвертая, мертвецки пьяная, в лохмотьях, похожая на подбитую ворону, кулем свалилась на пол и густо захрапела. В ее сальных космах, уже не первый день по всей видимости, не чесаных и не первую неделю не мытых, великая княжна с отвращением разглядела то, что поначалу приняла было за перхоть. Только эта перхоть шевелилась.
Катенька быстро отшагнула, с трудом сдержав позыв к тошноте. Зажмурилась, чтобы не видеть мерзкого шевеления. Впервые в жизни она воочию наблюдала копошение вшей среди гнид. Сейчас же ее толкнули и крикливо обругали. Она не ответила. Только бы вытерпеть, твердила она про себя, как заклинание. Не терять чувств. Терпеть. Ведь хуже не будет. Совершенно определенно не будет хуже. Ну разоблачат… ну вернут в золоченую клетку… особым поездом, наверное, повезут, под охраной, но со всем почтением и лучшей прислугой…
О сколь притягательной казалась в этот момент золотая клетка!
А как же любимый?
Стерпеть? Покориться судьбе? Выйти замуж за Франца-Леопольда?
Ведь и любимый не верит в то, что вспыхнувшая вдруг страсть между дочерью императора и обыкновенным графом может окончиться взаимным счастием. Не видит к тому путей. Так и сказал. В человеческих ли силах остановить раскрученный маховик Судьбы и заставить его крутиться в другую сторону?
К счастью, дверь камеры вновь отворилась. В проеме, заняв его весь, возникла претолстая надзирательница. Из-за ее плеча выглядывали распаренные усатые физиономии дюжих полицейских, служащих при части, – подкрепление на случай какой непредвиденности.
– Ты, – густым голосом свиньи-рекордистки, скрещенной с пароходной сиреной, возгласила страшная бабища. – Ты. Ты, ты, ты, ты, еще ты и вы двое. Да, ты и ты. На выход.
Кто-то из названных обреченно вздохнул, кто-то истерически ойкнул. Но на женщин, захвативших себе место возле стен и подальше от деревянной «Прасковьи Федоровны», выбор надзирательницы произвел неблагоприятное впечатление. Начальство явно решило разобраться прежде всего с наименее подозрительными из задержанных, каковых опытная надзирательница и вычислила в мгновение ока.
Остальным предстояло париться в душных миазмах в ожидании своей очереди. Поднялся гул, произошло шевеление. «Ма-а-а-алчать!» Из широкого, как пушечное жерло, рта надсмотрщицы исторгся приказ, да так исторгся, что привставших с пола узниц, казалось, шатнуло воздушной волной, а в ушах у Катеньки зазвенело. Она не помнила, как оказалась уже не в камере, а в большой комнате, главными приметами которой был массивный дубовый барьер, отделяющий дежурного офицера от всяких-разных, и два предлинных жестких дивана полированного дерева, предназначенных, по-видимому, для посетителей.
Присесть, впрочем, никто не предложил, зато заставили выстроиться перед барьером в ряд.
Дежурный офицер, еще не старый, но уже весьма плешивый штаб-ротмистр, зримо страдающий от жары, в то время как выдернутые из камеры узницы наслаждались живительной прохладой, промокнул платочком большой покатый лоб, окунул перо в чернильницу и оглядел представших перед ним узниц без малейшего интереса. Вслед за тем его мизинец указал на крайнюю левую в ряду женщину, костлявую и востроносую.
– Как фамилия?
– Моя-то? – переспросила та, робея.
– Нет, дьявол, градоначальника! Твоя-то.
– Говядина.
– Как?
– Федосья Антиповна Говядина. За что меня, ваше благородие? По какому праву заарестовали? Я знать ничего не знаю и ведать не…
– Молчать! Разбираться после будем. – Обильно потея, полицейский вывел фамилию задержанной, спросил об адресе и роде занятий, записал и это, после чего обратился к следующей. – Твоя фамилия?
– Моя?
– Твоя.
– Телятина.
Полицейский взгоготнул.
– Говядина и Телятина. Как на подбор. Имя? Отечество? Ненила, говоришь, Мелентьевна? Так… Записал… Кто у нас следующая – ты? Фамилия?
– Баранина.
– Что-о?
– Баранина Пелагея Питиримовна.
Усы полицейского угрожающе зашевелились.
– Та-ак, – произнес он со значением. – Насмешки строить будем? Шутки шутить? Я тоже знаю хорошую шутку: запру кое-кого в одну камеру с буйными… или лучше с чахоточными?… Говори, стерва, фамилию как есть! – рявкнул он и грянул кулаком по барьеру так, что баба подпрыгнула.
– Как на духу, ваше благородие, – зачастила она плаксиво. – Баранина я. Пелагея Питиримовна Баранина, в Подколокольном проживаю, в кухарках я, ваше благородие, а муж мой столяр, а пашпорт дома, можно принесть…
– Молчать! – махнул на нее рукой полицейский и заскрипел пером, пуча глаза и отдуваясь. – Пф… пф… Говядина, Телятина, Баранина… Ну, если еще Гусятина или Ослятина попадется, то я не знаю, что с вами сделаю… Следующая! Тебя как звать?
Следующей была Катенька.
