зачем одет в дорожное? Ты куда-то собрался? Вот так всегда: хочешь поговорить с человеком по душам, а он – фр-р! – исчез. Государственное, мол, дело. И ты такой же, как все. Скучный ты человек, Николас, уж не обижайся…
Ну, разумеется. Нескучными цесаревичу казались лишь его всегдашние собутыльники Свистунов и Корнилович. Но оба мичмана обретались сейчас в Иокогаме, и цесаревич грустил.
– Выпей. – Тяжко вздохнув, Михаил Константинович налил коньяку на самое донышко бокала. – Чуть- чуть, наверное, можно, а? Уважь меня, несчастного человека, Николас, уважь и пойми… Выпил? Ну вот и умница. А скажи-ка мне… стой, не смотри на меня так… сделай любезную физиономию… молодец… Скажи- ка мне вот что: как тебе понравилась госпожа Фудзико? Очаровательна, правда?
– Несомненно, – ответил Лопухин.
– Цветок! Цветок, а не девица! – с большим воодушевлением проговорил цесаревич и снова вздохнул. – Красавица среди макак. Ты ее прическу видел? Вот это изящество, вот это вкус! А уж умница какая! На пяти языках говорит, ты себе представляешь! Стихи пишет – и японские, и китайские, и наши, с рифмой. И любезна, и умна, и изящна до умопомрачения… Боюсь, погиб я, Николас, совсем погиб…
«Пока еще нет, – подумал Лопухин. – Знал бы ты, мил-друг Мишель, по какой тонкой жердочке ходишь! Увидел замечательную женщину – разве это погиб? Это называется попал в плен – и только».
– Неужели ты влюбился, Мишель? – спросил он с удивлением, наполовину деланым, наполовину настоящим. – Правда? Поздравляю. Жаль, конечно, что она японка, но, если рассуждать философски, нет худа без добра…
– Я в тебя, философа, сейчас подушкой кину, – посулил цесаревич. – Сам знаю, что мне на ней жениться нельзя. Подданные, свиньи такие, не поймут. Иначе женился бы! Честное слово! Веришь? Скажи, мне это надо знать: веришь?
– Верю, Мишель, верю, – утешил Лопухин.
Михаил Константинович шумно вздохнул. Даже неискушенному наблюдателю стало бы ясно, что произошло удивительное: пьяница, распутник и безобразник цесаревич влюбился, как мальчишка. Невероятно, но факт.
Порыв ветра ударил в окно. Жалобно заскрипело дерево в саду. Охраняющие русскую миссию гвардейцы разом схватились за фуражки. Где-то зазвенело стекло. С востока бежали растрепанные тучи – неправдоподобно быстро и так низко, что, казалось, до них можно достать рукой, а горизонт был залит непроглядной зловещей чернотой. «Святая Екатерина» была, наверное, уже в Иокогаме, прочно став на якоря в безопасной бухте. С океана надвигался тайфун.
План был прост: Лопухин и Еропка поселяются в «Увядающем листе клена» под видом любопытствующих иностранцев. Тайфун объяснит, почему они не избрали для ночлега более презентабельную гостиницу. Если само присутствие гайдзинов спугнет убийц, то снаружи их будут ждать полицейские. Если ронины не покинут пределов гостиницы, то Лопухину придется вынудить их к этому.
– Простите, но вы наверняка умрете, – сказал Иманиши, исчерпав запас доводов против предложенного плана. – Я почтительно склоняюсь перед вашей доблестью. Вы человек долга.
И в самом деле поклонился ниже, чем обычно. Граф с шутливой церемонностью ответил на поклон.
– Но вы умрете, – повторил Иманиши.
– Вы тоже. Когда-нибудь.
– Я умру, если умрет ваш цесаревич, – не принял шутку Иманиши. – Я не смогу жить с таким позором.
«Значит, постарайтесь сделать так, чтобы он не умер, – сердито подумал Лопухин. – А главное, не мешайте мне».
Но вслух он ничего не сказал.
Рикшу наняли в двух кварталах от миссии. По причине дурной погоды негодяй запросил тройную цену, но торговаться Лопухин не стал. Представив себя в роли тягловой единицы, он поморщился. Бегом из центра миллионного города к периферии, да еще когда ветер норовит сбить с ног и вот-вот хлынет ливень…
И он хлынул – не сразу, а дав рикше довезти двух ездоков почти до цели. Хлынул так, что дорожный сюртук Лопухина промок насквозь в несколько секунд. Это была стена воды с косой штриховкой. Ветер не унимался – напротив, усиливался. В воздухе летали сорванные с деревьев листья и целые ветки, клочья, выдранные из соломенных крыш, всякий уличный сор… Потоки воды свирепо били всякого летуна и швыряли оземь. Немощеные улицы токийского пригорода мигом превратились в мутные реки. В наступившей тьме вспыхивали, ослепляя, ветвистые молнии.
Отпущенный рикша, сунув в рот заработанные монеты, что есть духу унесся прочь и в два счета растаял в бурлящей мокрой черноте, чему Лопухин только обрадовался. Он боялся, что парню придет в голову мысль поискать убежище от ударов стихии в том же «Увядающем кленовом листе». Одной потенциальной жертвой меньше – уже хорошо.
А сколько их здесь – обыкновенных японцев, мужчин и женщин, старых и молодых, ни в каких убийствах не замешанных? Придется действовать очень осторожно…
Гостиницей управляла хозяйка – немолодая женщина необычной для японцев толщины. При виде двух насквозь мокрых гайдзинов, неистово колотящих в дверь, она в первый момент отшатнулась, но во второй уже кланялась низко-низко и спрашивала, чем она, ничтожная, может быть полезна господам. Мобилизовав заученный при помощи Кусимы запас японских слов, граф потребовал ужин и ночлег.
Возникла заминка. Ориентируясь больше на тон, чем на смысл, Лопухин дал хозяйке серебряный шиллинг и позвенел остальными в кармане. Заминка тотчас была устранена, и гостей, заставив снять обувь в прихожей, провели в помещение, являющееся, по-видимому, харчевней при гостинице.
– Опять сарачинскую кашу подадут, – пробурчал Еропка, усаживаясь по-турецки на дощатом помосте перед низким общим столом, и не ошибся – служанка поставила перед ним плошку с клейким рисом. – Я ложку забыл, барин. Неужто лучинами этими пищу цеплять? Гляньте-ка, опять маринованная слива. И рыба сырая… тьфу, пакость!
– Макай рыбу в соус, – посоветовал Лопухин.
– Вот еще, барин! Скажете тоже… Опосля изжога замучает.
– Тогда поголодай немного. Злее будешь.
– Куда уж злее… Так и хочется смазать кого-нибудь в рыло… Вон тех двоих видите? Ну чисто волки, даром что косоглазые. Да и заведеньице это мне не нравится…
Лопухину оно тоже не нравилось. Уместнее было назвать «Увядающий лист клена» не гостиницей, а постоялым двором далеко не первого разбора. Стол липкий, служанки неопрятны, при входе заставили разуться, а татами грязны, светильники коптят, большинство постояльцев – всевозможный сброд. Из несброда глаз Лопухина выделил двух торговцев, одного буддийского монаха и еще одного полупочтенного японца, по-видимому, бедного чиновника.
– Саке или чаю, господин? – согнулась в поклоне служанка.
– Чаю.
Чай, поданный в чашечке размером чуть больше наперстка, оказался, разумеется, зеленым и, по выражению драматурга Крохаля, пахнул рыбой, а не чаем. Еропка состроил редкую по выразительности гримасу.
– Перестань, – сказал ему граф. – Комик. Лучше по сторонам поглядывай. Наших клиентов здесь нет, но могут появиться. Если придется драться, ты знаешь, что делать.
– Как скажете, барин. Бить до смерти?
– Не всех. Я попытаюсь взять одного живьем, а ты прикрывай меня. И будь осторожен. Насчет подраться японцы такие мастера, каких ты еще не видывал.
– Поглядим, какие они мастера, – проворчал слуга, ковыряя «лучиной» рис. – А что хозяева? Одежку нашу разве не высушат? Мокро так сидеть-то.
– Раз не предложили, значит, суши сам, как умеешь. Оно и лучше, что одежду не забрали. Драться ты голым будешь?
– Понадобится – могу и голым. Но не хочу.
