– Тогда помалкивай. Отойди-ка по нужде и присмотрись к помещениям.
Еропка ушел. Слышно было, как он бранит непонятливую прислугу. Затем послышался негромкий короткий визг и следом за ним смешок – надо думать, слуга ущипнул служанку за мягкое. Ему не надо было внушать, чтобы он вел себя натурально, – Еропка иначе и не умел. Потом голоса стихли.
Лопухин допил чай и заказал саке. Качество напитка оставляло желать много лучшего, но граф со значением поцокал языком и закатил глаза: блаженство, мол. Роль дурня-чужеземца, изо всех сил пытающегося проникнуться японским духом, чтобы впоследствии написать о нем завиральную книгу для таких же, как он, европейских болванов, давалась ему легко. Как и положено дурню, он якобы не замечал иронических улыбок прислуги. Пожалуй, обыкновенный путешественник, не обучавшийся в Третьем отделении под руководством генерала Липпельта, в самом деле не заметил бы их. Осведомители, если они были у засевших в гостинице преступников, не донесли бы им ничего из ряда вон выходящего.
Впрочем, и с дрянного саке стало немного теплее.
Еропка вернулся, когда подали суп – некую зеленую субстанцию в пиале с плавающими либо затонувшими в ней кусками редьки и капустными стружками.
– А как ее есть, барин? – скорбно вопросил он. – Эй ты, вертлявая, ложку тащи!
– Уймись, – велел граф. – Возьми палочки и вылавливай ими овощи. Потом выпей жижу через край.
Когда капустный лист, выскользнув из неверного захвата «лучинами», шмякнулся Еропке на штаны, за столом раздались смешки. Публика уже окончательно приняла двух гайдзинов за шутов и веселилась. Лопухина это более чем устраивало.
– Что здание? – спросил он.
– Большое, длинное, – доложил слуга, гоняя палочками шустрый кусок редьки. – Как отсюда выйдете, направо по коридору спальни. Дюжины две, почти все крохотные. Стенки везде несерьезные – бумага на деревянной раме. Да и сам дом построен черт знает из чего, бамбук всякий и чуть ли не палочки для еды, столбы и стропила только настоящие… Это оттого, барин, что здесь земля трясется. Каменным домом японца завалит насмерть, а из-под бамбуковых развалин он выползет да еще своего бога поблагодарит, нехристь желтый… А нужник здесь при входе, словно как не у людей…
– Не растекайся мыслью по увядающему клену. Ты по всему коридору прошел? В других частях дома могут быть спальни?
– Нет, барин. Откуда же? Только там, больше негде им быть. Слепой я разве?
Изловленный в конце концов кусок вареной редьки выпал из палочек за вершок от раскрытого Еропкиного рта. Посетители харчевни захихикали громче. Один оборванец громко заговорил, смеясь и указывая на гайдзинов. Толстая хозяйка немедленно прикрикнула на него, в харчевне стало тише.
– Хэя. Нэтэ имас… – сказал Лопухин, выпив вторую чашку саке, и встал, не чувствуя ног с непривычки к сидению на японский манер. – Комната… Рум, ферштейн, нет? Нет, две комнаты, – показал он два пальца. – Две бэдрумз рядом.
– Вы бы, барин, поосторожнее с этими нехристями, – вполголоса молвил Еропка. – Рукосуй здесь не поможет, не поймут-с!
Лопухин только усмехнулся. Система рукопашного боя под названием «рукосуй» была одним из мифов Третьего отделения. Никто ничего не знал о ней наверняка. Поговаривали, будто в ней собраны все наиболее смертоносные тайные приемы десятка национальных школ единоборств, включая карпатскую, среднеазиатскую и отчасти китайскую; свел же их в систему раскаявшийся и прощенный абрек Тотем Шошонов, заодно присовокупивший к ней несколько совсем уже изуверских приемов, позаимствованных им во время скитаний среди диких курдов.
Воображение дорисовывало живописные и жутковатые подробности. О рукосуе уважительно шептались, чему Третье отделение нимало не мешало – напротив, поощряло шепотки. А на самом деле никакого рукосуя не было, как никогда не было и мифического абрека Тотема Шошонова. Было в общем-то немногое: десятка полтора несложных приемов обороны от противника, вооруженного ножом, саблей и револьвером, и еще меньше китайских фокусов, основанных на знании особых точек человеческого тела. По чести говоря, при подготовке кадров для Третьего отделения куда более серьезное внимание уделялось стрельбе, фехтованию и верховой езде. Остальное – факультативно, если угодно. За свой счет.
Но рукосуй был полезен, как полезен всякий жупел при умелом его использовании. Рукосуя боялись. Существуя лишь в легендах, он тем не менее давал сотруднику Третьего отделения неоценимое психологическое преимущество в критические моменты. Иной раз противник бросал оружие еще до боя и слезно молил о пощаде.
Зато рукосуй ничем не мог помочь в стране, где о нем никто сроду не слыхивал.
Комнаты оказались в конце коридора – вторая и третья от тупика. Проводив постояльцев, служанка удалилась, над чем-то хихикая.
Комнатушки оказались крошечными – пеналы, а не комнаты. Никакой мебели, если не считать ящичков вдоль стен и деревянных чурбачков, служивших, вероятно, подушками и, значит, к мебели не относящихся. Тускло горела свеча в засиженном мухами стеклянном светильнике. Еропка открыл ящичек – из него выпало нечто похожее на спальный мешок, употребляемый полярными исследователями и адептами новомодного увлечения альпинизмом.
– Футон, – шепотом пояснил граф. – В нем спят.
– Басурмане, – определил Еропка. – А кровать-то где?
– Зачем тебе кровать?
Из крайней комнаты слышался храп. Тому, кто строил гостиницу, вероятно, и в голову не пришло бы, что решетчатые перегородки, затянутые бумагой с полинявшими хризантемами и цаплями, должны хотя бы в минимальной степени ослаблять ненужные звуки. Возможно, сейчас это было преимуществом. А возможно, и нет.
– Занимай эту, – приказал Еропке граф, указав на смежную с храпуном комнату. – И ни звука. Ты спишь, понял? Но не спи.
– Заснешь тут, как же…
Еропка ушел. Всей гостинице было слышно, как он шумно устраивается спать и недовольно бурчит, ругая косоглазых нехристей, кладущих голову на деревяшку вместо пуховой подушки. Потом начал охать и ворочаться. Даже храпун перестал выводить носом рулады, удивившись во сне. Слуга понимал задание творчески. «Ни звука» – это правильно, но лишь с определенного момента. До него можно и даже полезно пошуметь, дабы не насторожились те, кому настораживаться не следует.
Граф лег на футон прямо в мокрой одежде, рядом положил трость. Мерно задышал. Затих и Еропка по соседству, потом засопел носом. Храпун в крайней комнате резко хрюкнул, поворочался и затих. Стало хорошо слышно, как дикий ветер с ревом бросается снаружи на стены, как барабанит по кровле ядреная картечь дождя и как скрипят под напором стихии старые балки.
Ронины где-то здесь, Лопухин это чувствовал. Их не было в харчевне, но служанка понесла куда-то четыре порции лапши. Значит, их четверо? Очень может быть. Но столь же вероятно, что в «Увядающем листе клена» остановилось почтенное семейство, посчитавшее ниже своего достоинства ужинать со всяким сбродом.
Хозяйка, вероятно, знает, кто они. Ронины хорошо платят ей за молчание – после двух убийств деньги у них есть. Можно не сомневаться: о двух остановившихся в гостинице иностранцах ронинам уже давно доложено.
Придут ли они взглянуть на странных гайдзинов?
Маловероятно.
Пришлют соглядатая? Или предпочтут затаиться в надежде на то, что незваные гости сами уберутся поутру?
А если не уберутся до тех пор, пока снаружи бесится тайфун?
У них мало времени, чтобы убить цесаревича. И с каждым часом его все меньше…
Крак! – порвалась бумага на решетчатой перегородке. В отверстие проник палец и исчез. Тотчас к отверстию приник чей-то любопытный глаз. Лопухин сделал недовольное движение – глаз мгновенно исчез. Дыра осталась. Поколебавшись, граф поднялся на четвереньки и заглянул в нее.
Японка. Она стояла на коленях и низко кланялась наблюдавшему за ней гайдзину, извиняясь за
