Пузырящаяся кровь выступила на губах боцмана, и все же губы сложились в подобие улыбки.
– А теперь, когда ваша цель достигнута, дайте мне понять: кто из руководства «Русской рати» приказал вам совершить злодейство? Такое решение не могло быть коллегиальным, это сделал один человек… один решительный человек в толпе болтунов. Кто он? Адмирал Грейгорович?
«Да», – показал глазами умирающий Зорич.
– Лично?
«Да».
– Спасибо.
Боцман закашлялся. Этого только и ждала струя крови, мигом хлынувшая изо рта. Тело боцмана выгнулось, глаза закатились. Начиналась агония.
Лопухин поднялся с колен. Немного кружилась голова. Вокруг него, держась на расстоянии нескольких шагов, стояли люди, много людей, русских и японцев. В сопровождении полицейского поспешал бегом какой-то японец в европейском сюртуке, котелке и с небольшим саквояжем в руке – наверное, врач. Он ничем не мог помочь умирающему – ни сразу после сабельного удара, ни тем более сейчас.
– Ваше сиятельство! – дискантом выкрикнул потрясенный Нил. – Николай Николаевич! Что же это?
Лопухин досадливо дернул щекой, и юнга замолк. С ощущением полной опустошенности граф подумал о том, что сейчас предстоит нудное многочасовое действо: составление протокола, официальные и неофициальные извинения японских властей, надоедливые душевные излияния цесаревича, вероятно, еще один прием во дворце микадо, бесчисленные пустые вопросы чиновных любопытствующих…
Сейчас больше всего на свете он хотел остаться один. Пусть ненадолго. Он хотел попытаться мысленно примерить на себя трагическую раздвоенность боцмана Зорича, вынужденного закрыть своим телом ничтожного человека, которого он презирал и ненавидел всей душой и которого без тени сомнения намеревался уничтожить в достойных его положения декорациях. Заговорщик, но ведь герой! Нет, поразмышлять об этом здесь не дадут… Потом, потом… Но пока никому ни полслова. Пусть боцман считается героем, пусть будет похоронен в японской земле с отданием всех воинских почестей.
Он ведь и в самом деле герой.
– На Митьку! Пусть на Митьку покушаются, – как сквозь вату услыхал Лопухин срывающийся от запоздалого испуга голос цесаревича.
Тот все еще застегивался.
Он думал, что, вновь оказавшись на борту корвета, проспит чуть ли не до самого Владивостока, наверстывая упущенное. Но он проспал всего лишь десять часов и, проснувшись, ощутил себя бодрым и свежим, как будто не было хронического недосыпания последних недель. «Все будет хорошо, – сказал он себе. – Теперь все будет хорошо».
В кают-компании вслух обсуждали невероятное решение цесаревича, и Пыхачев лишь просил офицеров умерить пыл, но диспуту не препятствовал.
– Ничего не выйдет! – доказывал Канчеялов. – Государь, возможно, согласится с решением его императорского высочества передать право наследования… это будет только к лучшему… но принцесса Фудзико?! Нет и нет! Японки, господа, очень практичны. Согласится ли принцесса довольствоваться ролью великой княжны, не претендуя на большее? Вот уж вряд ли! Нет-нет, господа, этот брак не состоится из-за отказа самой принцессы Фудзико…
– Он состоится, – не очень-то вежливо, зато веско перебил Лопухин, и за столом мгновенно наступила тишина. – Он состоится именно потому, что японки очень практичны, как вы, господин лейтенант, верно подметили. Они прекрасно знают цену синице в руке, особенно если журавль недостижим. Госпожа Фудзико умна, она не станет бессмысленно гоняться за журавлем. – Он повертел в пальцах вилку и вдруг улыбнулся. – Леонтий Порфирьевич, не найдется ли у вас случайно парочки хаси? Представьте – привык. Японцы правы, что едят палочками, после них нож и вилка кажутся варварскими предметами…
Корвет ходко шел на норд, держась в виду японских берегов. В дымке проступали туманные очертания гор. На мелкой волне то здесь, то там качались рыбачьи джонки. Слабый ветер приносил облегчение от жары, но плохо надувал паруса. Никого это не волновало: до родной земли угля хватало с избытком. Менее чем через двое суток корвет войдет в Сангарский пролив, а там и до Владивостока рукой подать. Только там можно будет счесть поручение государя выполненным. Не раньше.
Затем в Москву, если не поступит новых распоряжений. Или, может быть, сразу в Петербург? Да, сразу. Вновь увидеть Ее. Желанную и недостижимую. Мучиться – и быть счастливым!
На палубе кричал Враницкий, недовольный приборкой. Среди прочих палубные доски лопатил и Нил. Юнга старался. Лопухин, по обыкновению курящий у фальшборта, поманил его пальцем. Бросив опасливый взгляд на старшего офицера, Нил предстал. Враницкий отвернулся, сделав вид, что ничего не заметил.
– Скоро домой, правда? – сказал граф. – Соскучился по России?
– Очень соскучился, – признался Нил.
– Пора подумать о твоем будущем. Денег за службу дам, но деньги – вздор. Кем тебе быть – вот в чем вопрос. Из Владивостока я поеду по Транссибу. Хочешь со мной? Найду тебе дело.
Нил переминался с ноги на ногу, его загорелая физиономия выражала смятение чувств.
– Извините, барин… то есть Николай Николаевич… Я это… Я моряком хочу стать, вот! – выпалил он вдруг. – Как дядя Зорич!
«Только не как он», – хотелось сказать Лопухину, но он, разумеется, не сказал этого. Пусть в мальчишеской голове до поры до времени все будет ясно и просто: здесь свои, а там – враги. Пусть как можно дольше не мучит его раздирающие душу противоречия между долгом и убеждениями, и пусть только негодяи становятся врагами.
– Хорошо, поплавай, – сказал Нилу граф. – Я слышал, «Победослав» будет приписан к Тихоокеанской эскадре. Живи здесь, ходи в море. А лучше окончи заочно реальное училище. Оттуда прямая дорога куда угодно, хоть в Морской корпус. Я его начальнику письмо напишу. Гардемаринов видел? Сам таким же станешь, а потом и морским офицером. Годится такой план?
Нил застенчиво кивнул. Перспектива ошеломила. Не расстаться с морем и стать вдобавок ко всему благородием? Разве это возможно для деревенского мальчишки из села Горелова?
– Спасибо, – едва выговорил он, сразу осипнув.
– Ну вот и договорились. А теперь иди работай… будущий мичман флота российского! Да не забудь после вахты решить задачи по арифметике. Проверю!
Над мачтами кружилась чайка – крича, ждала помоев с камбуза. Форштевень корвета с легким шипением резал волны.
Пруд, живописно заросший ряской. Тихо-тихо журчащий ручей. Живописно изогнутый мостик над ним. Насыпной островок с глыбами серого гранита и старой кривой сосной. В граните интересные прожилки, будто вены, а сосна достойна кисти великого художника. Вокруг тишина, но не абсолютная. Если в мире и существует абсолютное, то оно не прекрасно. Прекрасна незавершенность, символизирующая бесконечное движение из тлена к жизни, из жизни в тлен. Все пройдет. Жизнь человека – лепесток сакуры. Несколько часов цветения, порыв ветра – и нет лепестка. Новый цикл, новый круг.
Иманиши медитировал.
То, что прошло, больше не касалось его напрямую. Уплыли русские гайдзины, избавив полицию, как явную, так и тайную, от непростой работы по охране наследника их гайдзинского престола. Иманиши не сомневался в том, что русский цесаревич в следующей жизни родится жабой или червем, но, конечно, исполнял свои обязанности как подобает. Достойно служить, какова бы ни была служба, – вот главное для самурая. Пусть Япония меняется, пусть безвозвратно уходят в прошлое старые добрые времена, пусть приказано забыть о самом понятии «самурай», но нельзя забыть о самурайской доблести, и нельзя поступиться ею.
И все же с отбытием русских в их холодную страну стало гораздо легче жить.
По линии департамента полиции Иманиши получил орден Восходящего Солнца седьмого класса и обещание повышения по службе. В тайной полиции, служба в которой вот уже двадцать лет была для Иманиши главным делом жизни, он получил лишь устную благодарность господина Камимуры, но она стоила куда больше, чем деньги и ордена. По-видимому, высшее руководство не собиралось устранить его за излишнее знание. Иначе наверняка наградило бы его деньгами, дабы семья после потери кормильца не нуждалась на первых порах…
