Развернув катер, я направил его в сторону Эстели, с раздражением сообщив по радио: вынужден вернуться из-за перегрева маршевого двигателя. Любой, кто слышал меня, не усомнился бы: я здорово разозлен, прямо-таки взбешен, киплю и извергаюсь. Подумать только, что грозит выйти из строя, – маршевый двигатель! Что может быть проще и надежнее элементарного реактивного движка? А вот поди ж ты… Говорят, что раз в сто лет и палка стреляет.
Под брюхом катера мелькали кроны деревьев, временами в зеленом пологе открывался провал с мертво застывшей коричнево-зеленой топью. Вяло, нехотя шевелились лианы. Дерево-капкан раскинуло ветви- щупальца, притворяясь добропорядочным растением. Мелкие твари на плавучем островке деловито суетились вокруг дохлого панцирного гада, прикидывая, очевидно, с какой стороны лучше начать вскрывать эту гигантскую консервную банку. Большая псевдоптица вильнула в сторону, избегая встречи с реактивной струей моего катера. Словом – тишь. Идиллия.
Затишье перед бурей.
Завтра все изменится. Еще до рассвета стартует шаттл, и тогда уже будет поздно что-либо предпринимать. Только сейчас, другого шанса мне никто не подарит.
До Эстели оставалось минут пятнадцать лету. Через пять минут, когда меня должны были засечь радары базы, я собирался сообщить о неполадках в системе управления и запросить аварийную посадку. Под эту легенду меня, пожалуй, не попытались бы сбить и при появлении в воздушном пространстве над космодромом, а там… Риск, конечно. Но разве я не удачлив от рождения? Сделаю дело и унесу ноги. В Межзону. Горючки хватит.
– Семьдесят первый, ты на радаре. – Незнакомый голос оживил горошину в ухе. – Доложи ситуацию.
– Справляюсь. – Я набирал высоту неуверенно, рывками. На подлете к Эстели пойду со снижением, но хаотично рыскать начну лишь секунд за пятнадцать-двадцать до цели. – Нет повода для беспокойства. Но прошу не отвлекать.
– Понял. Удачи тебе.
В голосе прозвучали теплые нотки. Хороший, наверное, парень. В другое время я бы с ним выпил чего-нибудь крепкого, но сейчас был вынужден врать ему напропалую. Сколько хороших людей спокойно и бездумно позволяют играть собой! После всего, что случится, администрация, конечно же, найдет стрелочника, и первым кандидатом будет диспетчер базы. Нетрудно представить себе, какие слова он скажет по моему адресу…
Я не успел как следует повертеть в голове эту мысль. Был сокрушительный удар. Небо, облачко, сельва – все бешено закрутилось перед моими глазами и сменилось чернотой. Я не успел понять, что камнем падаю в топь.
И сейчас же откуда-то сверху донесся голос Вилли:
– Очухался?
Вряд ли мое мычание он мог принять за членораздельный ответ. Но то был ответ по существу.
– Сейчас тебе станет лучше. Лежи.
Я стал лежать. Хорошее занятие, если ничего другого не можешь сделать, всем рекомендую. Мало- помалу в бездонную черноту перед моими глазами вплыли алые и желтые круги, покрутились немного и разогнали тьму. Тогда я увидел над собой лицо Вилли.
– Лежи, – повторил он. – Имей немного терпения.
Я был в корабле. Несомненно, он занимался моим врачеванием. Черт возьми, я был рад, рад, рад…
– Что… это… было?.. – сумел я вымучить спустя несколько минут.
– Взрыв это был, – фыркнул Вилли. – Кто-то заложил мину в твой катер. Ты случайно не знаешь кто?
– Овечко приказал, – сказал я слабым голосом, но с уверенностью. – А кто… кто сдал меня? Эдгар?
– Не думаю. Может, тот тип, которого ты подначивал вывести «шаттл» из строя?
Я закусил губу.
– Ты и это знаешь?
– Работа такая, – буркнул Вилли.
Силы быстро возвращались ко мне. Набатным колоколом гудела контуженая голова, но так и должно было быть, а еще ужасно чесалась правая голень. При попытке пошевелить ногой я ощутил острую боль, а Вилли прикрикнул на меня, чтобы я не ерзал. Наверное, голень была сломана, и сейчас корабль сращивал мои кости. Я знал, что он справится с этой работой довольно быстро – вот если бы я сломал хребет или основание черепа, дело могло бы затянуться на целый час.
Вилли спас меня, без него сельва, хоть и сонная, сожрала бы мое бесчувственное тело, не оставив ничего, – и все же я злился на Вилли. Он наблюдал за мной в течение как минимум нескольких дней, он мог бы помочь! Почему он не вмешался раньше?
Я знал ответ. Мусорщику нет и не должно быть дела до отдельных людей и целых их групп, если только они не интересуют Ореол. Но куратор поставит мусорщику в вину бездействие, если тот допустит гибель обученного персонала, способного еще приносить пользу Ореолу. Пусть даже в таком третьестепенном для Ореола деле, как контакты с человечеством. Вот Вилли и вмешался, не дав мне упасть в топь.
Завыть хотелось от такого ответа.
И ведь логически Вилли был прав, вот что грызло меня больнее всего. И сам-то я хорош! Что мне люди? Либо им было наплевать на меня, либо они пытались использовать меня в своих интересах. Даже Дженни, если подумать хорошенько, просто-напросто развлекалась с туземным пареньком. А человечество – что это вообще такое? Да существует ли оно на самом деле как нечто реальное – или это мнимая величина? Похоже, что именно мнимая, раз уж оно никак не избавится от привычки разбиться на кучки и перегрызться друг с другом из-за чрезвычайно важного повода: честолюбия либо алчности какого-нибудь двуногого гада… Для людей это естественно, как дыхание. С какой стати вмешиваться в естественные процессы?
И все же – психологический раздрай. Мусорщик не ореолит, он несовершенен. Я ожидал, что Вилли по своему обыкновению вырастит на столике бутылку глисса и постепенно напьется в зюзю, мрачнея с каждым новым бокалом и жалуясь заплетающимся языком на то, что он рожден второсортным. Потом он свалится на пол, и корабль высосет из его крови спирты и альдегиды. Вилли проснется трезвым и пробурчит мне, что пора заняться делом: устроить судьбу какого-нибудь типа, интересующего Ореол гораздо больше, чем все остальные единицы мусорной кучи, именующей себя человечеством. И мы примемся за работу.
Мы?
Черта с два. С текущими заданиями Ореола справится один Вилли. Пусть попотеет. А я еще не кончил свою работу в Преисподней.
Мало-помалу я сумел сосредоточиться. Метаморфоза происходила снаружи «бунгало», но Вилли мгновенно ее почувствовал.
– Что это ты делаешь? – поинтересовался он. – Впрочем, молчи, знаю. Ты растишь катер. Дурак. Неисправимый дурак. И к тому же энтузиаст.
– Это мое дело, – отрезал я.
– Будешь спасать обманутых кретинов, которых толкнут под лучеметы?
– Это мое дело.
– Никто не бывает обманут, если сам этого не хочет. Да что с тобой говорить…
– Вот и помолчи.
С минуту Вилли прислушивался к внутренним ощущениям – у него всегда лучше, чем у меня, получалось ощущать корабль как часть самого себя. Он говорил, что за год этому не научишься, вот лет за пятнадцать- двадцать – другое дело.
– Остановись, – вдруг сказал он. – Я доделаю.
– Я и сам могу…
– Не можешь. Ты нервничаешь.
– Глупости, – сказал я сердито. – Не мешай. Что ты понимаешь в катерах?
– В таких допотопных, – съязвил он, – действительно мало что.
От возмущения я дернулся, и боль в недолеченной ноге заставила меня зашипеть по-змеиному. Вилли
