Вот и разбираюсь. В гордом одиночестве, на прибранной кровати. Светец едва тлеет, скоро угаснет. Чернавки особой ко мне не приставили, сменить лучину некому. Я сидела на краешке кровати в роскошной кружевной сорочке – свадебный подарок посла некой заграничной державы, с которым батюшка благополучно допился до бессрочных кредитов, – потирала друг о дружку зябнущие пятки и злилась все больше. Мой законный супруг почему-то запаздывал с отдачей первого супружеского долга. Сначала я со страхом прислушивалась к тишине за дверями – пущай только заявится, ужо я ему покажу кузькину мать, чтоб вообще дорогу к моей опочивальне забыл! – потом ожидание начало раздражать. Он там бродит невесть где, а я его ждать должна, очей не смыкая? И спать вроде как-то неприлично, первая брачная ночь все-таки…
Ближе к полуночи я смекнула, что Кощей решил ограничиться взаимозачетом. Мне тут же расхотелось спать. С какой это стати меня, царскую дочь, прекраснейшую из царевен Лукоморья, с первого же дня обделяют прелестями супружеской жизни?! Прелести, конечно, сомнительные, тем паче опосля батюшкиных домыслов касательно моих померших предшественниц, но до чего же обидно!
Я решительно спрыгнула с кровати. Не так велик Кощеев терем, чтобы не сыскала я его опочивальни. Да и луна в окошки слюдяные светит, подсобляет. Ткнулась в одну дверь – гостевая, прибрана чистенько; в другую – воевода на кровати спит, храпит с подвыванием, воров, видать, отпугивает; в третьей оружие по стенам развешано, на полу шкура волчья пасть раззявила. В четвертой комнате сам Кощей сыскался – не иначе сон дурной ему видится: зубами поскрипывает, ворочается во сне, на самый краешек постели переметнулся. Ну погоди ж ты у меня, супруг богоданный!
Да как сдерну с него одеяло, как вспрыгну на кровать – только доски затрещали!
– Вставай, – говорю, – пробил час расплаты!
Кощей подорвался спросонья, да так на пол кубарем и покатился! Хотел вскочить, глаза толком не продравши – о низ кровати головой ударился, только гул пошел. Выбрался наконец, на меня глядит осовело:
– Ты что, Василиса, очумела? Чего тебе посередь ночи от меня надобно?
– А того, – отвечаю, – и надобно, за чем справные мужья сами приходят, а не под одеялами в исподнем хоронятся! Отдавай сей же час долг положенный, пока на него двойные проценты набежать не успели!
– Вот еще, – начинает злиться Кощей, шишку на затылке потирая, – я тебя в третий раз вижу, а расписок долговых и вовсе не упомню! Иди-ка ты отсюда подобру-поздорову со своим липовым долгом, мне до него дела нет!
И руку ко мне тянет – с кровати сдернуть. Я его – подушкой:
– А неча было жениться, коль чреслами слаб!
Не стерпел Кощей такого поношения, осерчал вконец:
– Да при виде такой ведьмы и каменный мост провиснет! Ишь, вынь да положь ей супружеский долг, а у самой-то, поди, давно закрома нараспашку: заходи, кто хочет, бери, что надо!
Задохнулась я от обиды незаслуженной:
– Тебе до моих закромов дела нет, не про тебя они опечатаны! Попробовал бы только отомкнуть – враз без ключа остался! Ничего мне от тебя не надобно – ни долгов, ни кредитов, – поглядеть только хотела, как ты отбрехиваться будешь!
– Нагляделась? – спрашивает Кощей.
– Нагляделась!
– Тогда вон отсюда!!!
Рукой в воздухе мелькнул, опочивальня словно туманом речным подернулась, а как развеялось наваждение – стою я в коридоре, и перед самым носом – дверь запертая.
Бухнула я в нее от души ножкой белой:
– Ну погоди, Кощей, я тебе припомню, как законную супругу из опочивальни выставлять, договорить не давши! А ну открывай сей же час, пока я весь терем не переполошила, то-то челядь потешится, что хозяин от молодой жены за семью запорами схоронился!
Распахнул Кощей дверь, встал на пороге, чтобы я сызнова в опочивальню не прошмыгнула. Выше меня на целую голову оказался.
– Ты мне не супруга, а подменыш обманный, век бы тебя не видать! Что ж ты на мою голову навязалась, коль и я тебе не люб? Шла бы в терем к Муромцу, у него, поди, ключ богатырский, амбарный!
– Чтобы ты Марфушу, сестрицу мою любимую, со свету сжил, как прочих жен? Не бывать тому! – И дверь на себя тяну, больше из упрямства – ничего мне в опочивальне Кощеевой не надобно.
– Никого я не сживал! – сердится Кощей, дверь изнутри подпирая. – Из-за глупости своей сгинули, и по тебе видать – недолго протянешь!
Потягали мы дверь, Кощей переборол и вдругорядь защелкнул.
Стою я в коридоре – смех разбирает. Вот те и первая брачная ночь! Упарились оба, чуть кровать не сломали, а толку? Раньше я его боялась, теперь, кажись, друг дружку. Хотела было еще в дверь постучать – раздумала. Чего доброго, и впрямь челядь набежит, засмеет обоих.
Вернулась я в свою опочивальню, на кровать повалилась да так поверх перины и уснула – уморилась за день.
Утром Матрена в дверь постучала, разбудила:
– Вставай, хозяйка, уже третьи кочета песней солнышко порадовали, твой муж с воеводой давно за столом сидят, трапезничают! Выйдешь к столу аль велишь в опочивальню кушанье которое подать?
– Выйду, принеси только ковшик водицы студеной – глаза ополоснуть!
Матрена скоренько обернулась, помогла мне одеться, волосы расчесать. Чешет да все ахает:
– Красотища-то какая, чисто шелк золотой, так сквозь гребень и течет!
Заплела я косу, лентой перевила, в сундуке сарафан зеленый на меня сыскался. В трапезную лебедушкой величавой заплыла – хозяйка я али не хозяйка?! Кощей с воеводой за столом накрытым сидят, вокруг Прасковья Лукинишна суетится, потчует. Заметили меня – так и обомлели, впервые толком разглядев. Стряпуха руками всплеснула, Кощей косится недоверчиво, воевода и вовсе куском хлеба подавился, кашляет, глаз с меня не сводит.
А я и сама знаю, что хороша: коса ниже пояса, губки алые, очи зеленые, брови черные, стан тонкий, сзади – заглядишься, спереди – залюбуешься. Воевода с места подорвался, стул передо мной выдвинул:
– Откушай с нами, Василиса Еремеевна, укрась стол…
– Я, – отвечаю, – не петрушка с укропом – стол вам украшать.
Взяла и назло другой стул выдвинула, присела. Вот так всегда – только красу мою молодцы и видят, по ней и почет. А я, между прочим, еще и Премудрая – наш волхв только диву давался, как скоро я счетной и грамотной науке выучилась! Небось Марфуше бы стула не выдвинул…
Кощею же, видать, ни до ума, ни до красоты моей дела нет. Словно позабыл обо мне, с воеводой беседует, сидит за столом по-домашнему, у рубахи белой ворот нараспашку, рукава по локоть закатаны. Разглядела я наконец, что рука правая у Кощея поломана была, срослась неровно, оттого и слушается плохо. Кабы не седина да глаза колючие, никто б ему больше тридцати годков не дал, бессмертному.
Прасковья Лукинишна так вокруг Кощея и увивается, лакомый кусок подсунуть норовит:
– Костюша, испей молочка! А вот рябчик печеный с брусницей, отведай! Попробуй расстегайчиков с осетриной! Что ж ты пирожок с капусткой не ешь, касатик?
Непонятно мне сие: от батюшки моего волхв велит кушанья подальше ставить и медами хмельными вне очереди не обносить, потому как у царя мера в еде-питье такова: есть, сколь влезет, и пить, покуда закусь не всплывет, опосля чего всенепременно требует гусли, бренчит на них без ладу, горько плачет и заставляет бояр да послов ему подпевать. Наутро самолично обходит темницу и отмыкает тех бояр, что давеча пели нескладно, перед послами очень извиняется, особенно ежели которых за неуважение к пьяному царю на дыбе вздернуть успели.
Кощей же на кушанья глядит равнодушно, от каждого отщипнет да отставит, я и то больше съела. Зато воевода за троих уписывает, его и потчевать не надобно – руки загребущие через весь стол тянет.
– Съезжу-ка я, Кощей, в дружину, учения какие устрою, проверю, чем они там без меня занимались – на
