Годы в огне
КНИГА ПЕРВАЯ
ГЛАВА 1
НА ЛИНИИ ФРОНТА, В ДЮРТЮЛЯХ
Прапорщик был высок ростом, худощав, грубые, крупные руки засунуты в карманы офицерской бекеши. Голову он укрыл меховой шапкой, а на твердо расставленных ногах темнели задубевшие от холода сапоги. Скуластое, башкирского обличья лицо пестрело редкими оспинами, светло-голубые глаза пытливо глядели из глубоких орбит. Иногда его лицо преображала быстрая лукавая усмешка — и оно становилось по-детски открытым и безмятежным. В ровных зубах он зажимал трубку с прямым чубуком, которую, похоже, никогда не выпускал изо рта.
На вылинявшей, чиненой гимнастерке, зеленевшей под распахнутой бекешей, висели кресты и медали — у фронтовика был, без малого, Георгиевский бант.
— Ишь — вырядился! — проворчал красноармеец, косясь на тускло блестевшие ордена и погоны офицера. — Сразу, чать, видно — поганец!
Несколько секунд боец топтался на месте, прислушиваясь к выстрелам пушек со стороны Староянтузово, будто хотел определить, приближаются они или нет, и, внезапно вскинув винтовку над головой, дважды выпалил в воздух. Снова передернул затвор и приказал:
— Повертайся спиной, гад. И стой столбом! Или пуля в темя!
— Храбро сказано… — густым басом отозвался прапорщик. — Голова у тя умная, да дураку досталась. Не ори.
Он немного не выговаривал звук «р», и оттого бойцу казалось, что это какой-нибудь помещик, учившийся в нерусских землях и маленько призабывший свой язык.
Прапорщик повторил:
— Не ори. Не глух.
— Я те! — замахнулся прикладом красноармеец. — Толкуй еще, гидра!
К ним уже бежал услышавший выстрелы командир отделения.
— Ты палил, Крученый? — останавливаясь и стараясь выровнять дыхание, спросил отделенный. — Зачем тревога? Этот, что ль?
Он ткнул пальцем в погоны офицера.
— Ну… — подтвердил боец. — От них, от белых продирался, товарищ Кучма.
Крученый показал рукой куда-то на северо-восток, в сторону Новокангышево, а может, и Казанцево, похвалился:
— Их бродь думал: тут тюхи-матюхи — проспять. А я их вон еще где заприметил!
Оба бойца — и Крученый, и Кучма — возвращались из разведки. Поиск был неудачен, ничего толком не узнали, и вот теперь, на окраине Дюртюлей, наткнулись на белого офицера, и это было, пожалуй, кстати.
— Кто таков? — спросил Кучма у задержанного. — Откуда? Куда шел?
— В армию красных, — весело отвечал офицер, окидывая взглядом бородатого, в обожженной шинели мужика. — Веди меня к начальству, братец.
— Что с ним таскаться? — больше для устрашения проворчал Крученый. — К стенке — и делу конец. «Бра-атец»…
— Одно и знаешь — «К стенке!» — хмуро отозвался Кучма. — Может, у человека дело какое… «К сте- енке!»
— А коли дело — пущай бумагу покажеть, — не сдавался красноармеец. — Много их тут, белой сволочи, шляется.
— Бумаги есть? — спросил отделенный, решив, видно, что теперь разведчик говорит разумные вещи. — Паспорт какой или что…
Прапорщик молча полез в карман гимнастерки, достал бумажник, вытащил из него какую-то справку и вручил Кучме.
В документе значилось, что податель сего, фронтовик и Георгиевский кавалер, Степан Сергеевич Вострецов есть белый доброволец и отпущен на побывку в родное село Казанцево Бирского уезда Уфимской губернии.
— Та-ак… — поражаясь наглости врага, письменно подтверждающего, что он враг, сказал отделенный и побагровел. — Та-ак… Значит, лазутчик, ваше благородие?
— А ты что хотел, — нахмурился перебежчик, — чтоб я от белых шел и справку с печатью нес — к тебе иду?
— М-да… конечно… может, и так… — немного растерялся Кучма. — Ладно, айда. Там разберутся.
Впрочем, он сначала обыскал офицера, но, кроме пустого бумажника и кисета, ничего не нашел.
Под неодобрительное ворчание Крученого Кучма и Вострецов направились в центр Дюртюлей — большого башкирского села, раскинувшегося между Белой и трактом Бирск — Мензелинск. Штык конвоира почти упирался в спину задержанного.
Кучма привел Вострецова в один из самых больших домов села. Ткнув сапогом дверь, пропустил офицера в избу и, увидев на лавке за столом комиссара полка, перекрещенного ремнями, приставил винтовку к ноге.
— Так что дозволь доложить, Васюнкин: шпион.
Военный на скамье обвел медленным взглядом задержанного, постучал пальцами по столу.
— Документ.
Было комиссару лет девятнадцать, в глазах с кровью лежали неподкупность и злая чугунная усталость. Он повторил нетерпеливо:
— Документ сюда!
Кучма вспомнил, что справка Вострецова у него, передал ее комиссару. Прочитав бумажку, Васюнкин поднял голову, обжег прапорщика бешеным взглядом красных глаз, спросил:
— Задание? Зачем через фронт?
Офицер, усмехаясь, посмотрел на мальчишку, проворчал:
— К красным шел.
— Так… Значит, играть будем. Тогда богу молись.
— Уши у тя законопачены, что ль? — вновь усмехнулся офицер. — Я те русским языком говорю, к своим иду.
— «Свои», господин доброволец, в Златоусте да в Омске. А тут мы.
Он снова постучал костяшками пальцев по столу, приказал Кучме:
— Отведи к реке — и в расход! Некогда мне возиться с их благородием.
Пленный внезапно сжал лапу так, что побелели пальцы, поднес кулак под нос комиссару.
— Я те расстреляю… молоко на губах… Сопляк!
Если бы не обстоятельства, то картинка, верно, была бы курьезная, во всяком случае, забавная, и описывать ее следовало со знаками вопросов и восклицаний.
Однако именно эта твердость пленного, владение собой произвели на комиссара сильнейшее
