Черняк.
— К вам юноша, — сказала секретарь отдела. — Он в приемной.
— Что? — не понял чекист. — Какой юноша? Как он попал к нам без пропуска?
— Пропуск ему заказала я, Иван Петрович. У него для этого есть основания.
— Ах, вот как… тогда, конечно… пожалуйста, просите… — обдумывая донесение, лежащее перед ним, кивнул чекист и неохотно убрал бумаги в стол.
Заместитель начальника Особого отдела ВЧК Павлуновский приехал в Уфу тотчас после того, как ее взяла дивизия Чапаева. Иван Петрович хорошо знал Восточный театр войны, и его тут знали и помнили: еще в августе прошлого, восемнадцатого, года он возглавил в 5-й армии борьбу с контрреволюцией, а затем, с января нынешнего года, председательствовал в Уфимской ЧК.
Теперь, в июне, Павлуновский поспешил на знакомый фронт, чтобы помочь местным органам безопасности, и занялся делами начальника армейского особого отдела, уехавшего в длительную рискованную поездку.
Черняк, выслушав распоряжение, вышла, мягко прикрыв за собой дверь. Но створки тотчас распахнулись снова, и в комнату вошел подросток, может быть, мальчик пятнадцати-шестнадцати лет. Он был в галифе и гимнастерке, перехваченной солдатским ремнем. Рубаха понизу порвалась и была скреплена французской булавкой.
Вошедший сухо сказал: «Здравствуйте», — приблизился к столу и достал из кармана складной перочинный нож.
Павлуновский усмехнулся, спросил:
— Надеюсь, вы не собираетесь меня убивать? Или я заблуждаюсь?
— Не заблуждаетесь, — без всяких признаков улыбки отозвался странный посетитель. — Подождите…
Он отвернулся от Павлуновского, и хозяин кабинета услышал треск вспарываемой материи. Через минуту юноша опустил подол гимнастерки, затянул ремень и, повернувшись, подал бумажку, сложенную вчетверо.
Текст был отпечатан на бланке ВЧК и подписан Дзержинским.
В записке говорилось:
«Товарищ Павлуновский!
Податель сего вполне наш человек.
Отец и мать А. Лозы, ссыльные революционеры, убиты в Сибири в дни мятежа.
Полагаю, у вас прибавится надежный сотрудник».
Павлуновский еще раз прочитал бумагу, отложил ее в сторону, кивнул на стул.
— Садитесь, товарищ.
Чекист окинул взглядом тонкую фигуру посетителя, его холодное, даже суровое лицо, и отметил про себя сдержанность и немногословие молодого человека. Затем закурил и предложил папиросу Лозе.
Тот отрицательно покачал головой и внезапно покраснел, точно его уличили во лжи. Он несколько раз обдернул гимнастерку, стараясь натянуть ее на колени, и сконфузился совсем.
Павлуновский курил, молчал и пристально разглядывал нежное лицо мальчишки, его синие недобрые глаза и внезапно весело сморщился.
Эта перемена не ускользнула от внимания подростка, и он сухо поинтересовался:
— Я сказал что-нибудь невпопад, Иван Петрович?
— Как вас зовут? — не отвечая на вопрос, спросил Павлуновский.
— Александр.
— Неправда.
Мальчишка вспыхнул, резко поднялся со стула и, разжав кулак, протянул на ладони бумажку.
— Что это?
— Пропуск. Подпишите. Уйду. Я не для того здесь, чтобы слушать обиды.
Павлуновский взял свой стул, придвинул его к Лозе, сел, попросил:
— Сядьте. Не горячитесь. И ответьте на вопросы.
Лоза продолжал стоять.
— Ну, хорошо, можете отвечать стоя. Что бы вы подумали о парне, который отворачивается от мужика, задирая гимнастерку? О парне, натягивающем на колени рубаху так, как женщины натягивают юбку? И, наконец, о парне, у которого в ушах можно заметить следы от сережек?
Чекист добродушно взглянул на посетителя и, кажется, пожалел о своих словах. Лицо молодого человека побелело, тонкие губы растерянно вспухли, и слезы затуманили синюю глубину глаз.
Но никакого плача не последовало, и голос, против всякого ожидания, был скорее усталый, чем взволнованный.
— Вы правы. Я скверно подготовилась к делу.
Чекист улыбнулся.
— И долго готовилась?
— Треть года. Меня измучили глаголы.
— Глаголы?
— Я училась говорить о себе «шел» вместо «шла», и «ехал» вместо «ехала». Это черт знает что!
Павлуновский полюбопытствовал:
— А зачем камуфляж?
— Разве следует объяснять? Война — дело мужчин, так они полагают. Меня никто никуда не взял бы.
— Да… да… конечно… я не подумал… — поспешил согласиться чекист, чтоб не огорчать девушку. — Однако расскажите о себе. Вы — сибирячка. Как очутились в Москве и попали к Феликсу Эдмундовичу?
— Это короткая история. Я приехала в столицу в середине прошлого года. Поступать в университет. Привезла письмо папы Дзержинскому. Они вместе отбывали ссылку.
В Москве живет моя тетка по отцу, и там я готовилась к экзаменам. Однако через месяц меня нашел сотрудник ВЧК и отвез на Лубянку.
Лоза помолчала.
— Дзержинский сообщил о смерти папы и мамы. Их зарубили в Омске казаки и чехи. Потом моих родителей сожгли в заводской топке.
Глаза Лозы налились свинцом, и резко обозначились скулы, будто чужие на худеньком миловидном лице.
— У них никого не было, кроме меня. И вы должны понимать, что? это значит.
— Да, да, я вполне разделяю ваши чувства.
— Дзержинский не отпускал меня из Москвы, я сказала: все равно уеду. Тогда он набросал эту записку.
— Бумага датирована февралем, а теперь июнь. Вы где-то застряли?
— Нанялась прачкой в казармы. Это — паек, старая военная форма и небольшое жалованье. Мне требовались деньги на дорогу, но еще больше я нуждалась в военном опыте.
Все свободное время наблюдала, как рубят, стреляют, ползут по-пластунски и даже колют штыком бойцы Чернышевских казарм. Иногда мне позволяли пострелять из пулемета или забраться в седло.
На это ушло два месяца. Столько же отняла дорога. Иногда удавалось залезть в поезд, но чаще шла по шпалам или тряслась на телегах.
— Вольтижировка и пулемет вам мало пригодятся у нас. Вы знаете языки?
— Французский, английский, немецкий. Впрочем, вполне посредственно.
— За что убили отца и мать? Кем был папа?
— Профессор университета в Петербурге. Литература Запада и европейские языки. Он окончил Сорбонну и практиковался в колледжах Англии и Соединенных Штатов.
Начало века застало отца в ссылке, в Вилюйске Иркутской губернии. Он следовал туда вместе с Дзержинским, однако Феликс Эдмундович бежал на лодке из Верхоленска. Папе это сделать не удалось.
В 1901 году, уже на Байкале, отец женился на ссыльной полячке, и через год родилась я; значит, во
