боится дневного света и очевидцев, и оттого реакция казнила своих противников во тьме или в рассветные часы, когда глубок и безмятежен сон на земле.
В один из жарких июньских вечеров экономка (ее звали Прасковья Ивановна Зайцева) пришла на веранду флигеля мрачнее обычного, долго молчала — и внезапно расплакалась.
Дионисий схватил старуху за руку, спросил, заглядывая ей в глаза:
— Что случилось, тетя Прасковья? Или беда какая?
— Теперь у всех беда… — неопределенно отозвалась женщина и отвернулась в сторону, чтоб не видели ее мокрого лица.
— Нет, не отстану… — настаивал Лебединский. — Что произошло?
И Прасковья Ивановна, поверив, как видно, в отзывчивость молодого человека, рассказала историю, от которой кровь леденела в жилах.
Добрая знакомая Зайцевой — Елизавета Гавриловна Тряскина — как-то прибежала к Прасковье Ивановне и, в слезах беспамятства, сообщила, что муж ее, Петр Николаевич, погиб от рук мятежников лютой смертью, пусть господь покарает его палачей!
Зайцева, как и многие граждане Челябинска, изрядно знала Петра Николаевича Тряскина. Коренной уральский казак, он выделялся меж земляков редкой грамотностью, любознательностью и жаждой справедливой жизни. В молодости Тряскин работал писарем Троицкого окружного атамана, помогая по возможности простым людям, сочинял прошения, жалобы, письма, не стеснялся попросить начальника пособить бедному казаку.
Затем молодой человек переехал в станицу Еткульскую — и там уже вел тайную работу, читая станичникам запрещенные книги.
В 1907 году Петр Николаевич перебрался в Челябинск. Около года он трудился на железной дороге, но был вынужден уйти оттуда: заметил за собой слежку. Тайная организация рабочих, имея в виду свои интересы, помогла Тряскину устроиться письмоводителем в полицию. Ему поручили добыть чистые паспорта, и он выполнил приказ. Однако пропажу обнаружили, и Тряскин снова покинул службу.
С большим трудом устроился подпольщик на винокуренный завод братьев Покровских, а затем перешел на мельницы Архипова и Кузнецова. Остаток своей недолгой жизни Петр Николаевич провел кассиром в мукомольном товариществе.
В апреле семнадцатого года Тряский вступил в партию большевиков и, когда рухнуло самодержавие, вошел в первый Челябинский Совдеп.
Как только случился мятеж, партийцы бросились в Народный дом («Это то самое здание, какое я видел в день бегства из поезда», — подумал Лебединский). Они надеялись обсудить план борьбы с вероломством иноземных солдат.
Но и враг много знал о большевиках. Чехи и казаки устремились туда же, на Южную площадь, надеясь захватить и обезглавить красное руководство.
Охрана успела предупредить своих, и коммунисты ушли по запасному ходу. В тот черный день, первого июня 1918 года, Петр Николаевич скрылся вместе со всеми.
В двенадцать часов ночи он появился под своими окнами и условным стуком попросил жену, чтоб открыла.
— Господи! — заплакала Елизавета Гавриловна. — Я уж не чаяла тебя живым увидеть! Уходи скорей! Не дай бог — явятся!
Была непроглядная ночь. Тряскину казалось, что враги еще не озверели до потери человеческого образа, и он решил ночевать дома.
Это был трагический просчет, ибо белые уже охмелели от крови. Перед утром они нагрянули в жилье. Чехи и казаки тыкали шашками и штыками в перины, швыряли на пол книги.
Петра Николаевича сильно избили, скрутили за спиной руки.
— Падла! — орал усатый тощий хорунжий. — Казацкую честь продаешь, быдло!
Тряскин смотрел заплывшими от ударов глазами на офицера, зло усмехался.
— Сам ты падла, господин хорунжий! А не веришь — развяжи мне руки, я тебе мигом объясню!
Казак, хватаясь за шашку, опасливо пятился от этого непонятного ему человека. Его, хорунжего, учили, что красные — сплошь шпана, ворье, нищебродь, а тут на вид важный человек, с аккуратной бородой и усами.
— Ну, не развяжешь?
— Петя! — умоляла Елизавета Гавриловна. — Молчи, ради бога, не то убьют, ироды!
— Это верно, — усмехался разбитыми губами Тряскин, — или они нас, или мы их, дармоедов!
В самую последнюю секунду Лиза узнала от рядового чеха, что арестантов доставят в Дядинские номера, в подвалы, где уже налажены камеры и действует контрразведка.
Как только рассвело, Елизавета Гавриловна бросилась на Скобелевскую[27], но некий урядник в окошечке объявил, не глядя на женщину, что государственных преступников Колющенко, Тряскина, Могильникова, Болейко и Гозиосского перевели в городской застенок. Потом узналось, что это была ложь, — весь день и половину ночи совдеповцы содержались в Дядинских номерах, и офицерье избивало их. Третьего июня Елизавета Гавриловна, уже холодея душой, попросила в конторе мельницы лошадь, чтобы поехать в тюрьму и передать мужу немного еды.
Лошадь ей дали, она уже совсем собралась в путь, когда услышала в конторе громкие голоса людей, проклинающих подлых убийц. Женщину будто кто уколол в сердце, она побежала в помещение, увидела крупчатника Ивана Ивановича Скворцова и, упав на колени, просила сказать — не о Пете ли речь?
Иван Иванович не нашел сил сообщить правду несчастной женщине.
Тогда она снова кинулась к телеге и погнала лошадь в городскую тюрьму. Там передачу для Тряскина приняли, сказали, жди, сейчас отдадим, но тотчас вернулись, сунули ей корзинку с едой, крикнули: «Иди, баба, без тебя делов хватает!»
Уже совсем беспамятная от горя, она помчалась назад, но тут же ее окликнула молоденькая Катя Мелехова и, заливаясь слезами, сообщила: в городе творятся неслыханные палачества, и кровь людская хлещет, как ливень.
— Господи, о чем ты?! — совсем помертвела Елизавета Гавриловна.
Катя пояснила, что отец достраивает дом близ Солдатской площади, и в ночь со второго на третье июня взял ее с собой посторожить строение, чтоб не растащили.
Девушка тотчас, как забралась в сруб, легла спать и — дело молодое — почивала до полного света. А утром с ужасом узнала от бати, что ночью на мостике через Игуменку казаки зарубили людей, отмыли клинки в ручье, сложили тела на телегу и увезли.
— Может, сказывал батя, кого рубили? — прошелестела губами Елизавета Гавриловна.
— Нет, далеко все же, хоть и луна ярко светила.
Катя обняла Елизавету Гавриловну, спросила, еле сдерживая плач:
— Вы ведь старушку Полетаеву знаете и старичка ее? Они, говорят, все, как есть, видели.
Лиза и Катя кинулись к старикам.
Те долго отнекивались, бормотали бог знает что, а потом, заливаясь слезами, крестясь, всплескивая руками, рассказали о том, чему были свидетели.
Адское убийство это задумали враги человеческие загодя, стало быть. Ибо еще с вечера стучался в окна конный казак, пьяный, требовал грубо:
— Ставни к ночи закрыть! А кто не затворит — на себя пеняй!
Бабушка и дедушка Полетаевы, не зная, в чем дело, и опасаясь пуль, заперли ставни и спустились в подпол. Однако вечер прошел, ночь наступила, а никакой беды нет. Тогда старики немного осмелели, выбрались из подпола, глянули в щель меж ставень — и закрестились.
На мостике через Игуменку стояли казаки с голыми шашками, а к ручью подходили пятеро, арестанты — руки связаны и рты тряпками забиты. А в спину их подталкивали, чем придется, конные казаки, то есть казара.
Полетаевы от греха подальше кинулись в сарай, но перебороли страх и прильнули к дырам в досках.
Когда арестанты взошли на мостик, вся стража устремилась на них с оружием, экое зверье! Полное было молчание, и лишь клинки со свистом секли живое!
