сознанием.
«Разложение — главная видимая мысль романа», «распад России в пореформенную эпоху; вырождение русской семьи; всеобщий хаос, неурядица и развал, вечная ломка», «расшатанность до основания нравственных начал наших», «право на бесчестье», умственная смута и моральное бездорожье, «бестолковщина нашей настоящей минуты» — все это ставится проблемно уже в записях 1874–1875 годов, но разрешается лишь перед смертью романиста.
С обычной смелостью новатора Достоевский ставит перед собой труднейшую задачу — изобразить этот всероссийский хаос в соответственной хаотической манере. Обычный общепринятый сюжет, как единство и цельность действия главных персонажей в логической причинно-временной связи их переживаний (мастерски разработанный в «Преступлении и наказании»), здесь отвергается автором и заменяется отдельными парадоксальными мотивами или беглыми интригующими эпизодами, разъяснение которых откладывается на будущее время, но никогда не наступает. Все это и создает особый стиль — повышенно динамичный, лихорадочный, миражный, вихревой или, по замечательному определению Достоевского, «бредовой или облачный», в котором жанровая природа романа с ее твердыми эпическими законами растворяется и как бы улетучивается в проносящихся видениях или смутных представлениях, свободных от закономерной кристаллизации или органического развития.
Отсюда необычайное повышение темпов рассказа. Здесь действие несется стремительно и приводит к экстравагантному финалу, с головокружительной сменой потрясающих событий, с наглым вымогательством Ламберта, обмороком Ахмаковой, покушением Версилова на убийство шантажиста, с попыткой застрелить героиню, с внезапным сумасшествием героя, револьвером, ранами, кровью, дракой, плевком в лицо. Это целый сгусток уголовщины и безобразий, которые должны служить развязкой романа об одном «случайном» семействе и свидетельствуют о каком-то бессмысленном и страшном провале целого общества, неспособного к жизни.
Воспитательный роман Достоевского не удовлетворяется спокойным и плавным отображением постепенной формации одной личности (как мы это видим у Гёте или Толстого), он стремится, как заявляет сам автор, «угадать, что могло таиться в душе иного подростка смутного времени». Иной метод, иная тематика! Угадывание тайны юного сознания, потрясенного террористическими актами, — это не просто «годы учения» или «годы странствий», это уже зарождение политической трагедии, возникновение титанической борьбы, альтернатива жизни и смерти.
Для такого необычайного словесного изображения, столь далекого от общедоступной фактографии и общепринятого шаблона, требовалось неистощимое новаторство художника, способное оживить застывающие образования классического реализма XIX века. Многое из этих опытов оказалось полноценным и сохранило нам особый усложненный стиль позднего Достоевского, предвещающий течения новейшего искусства уже после смерти романиста. В последний период он особенно любил противоречия и даже «странности» в своих построениях, считая, что не все должно быть с первого взгляда общедоступным и удобопонятным и что автор имеет право недоговаривать и интриговать. «Пусть потрудятся сами читатели», — пишет он в 1872 году, заявляя о своем праве на особый, трудный, сложный, причудливый и даже сверхъестественный стиль.
Роман не имел успеха у читателей и смутил большинство критиков. Но на вековом расстоянии нам раскрывается поразительное мужество стареющего художника в искании новых романических форм, иногда обреченных на временное крушение, как в «Подростке», но вскоре приводящих к ослепительной победе в таком мировом создании, как «Братья Карамазовы», которое вышло из бурного брожения идей и событий в эпоху революционной ситуации и отразило распад дряхлеющей империи в самой форме своего художественного воплощения.
Кроткая
Творческий метод «Подростка», не встретивший сочувственного признания, вызвал новые художественные опыты Достоевского.
В такой критический момент своей литературной биографии писатель открывает для себя новый путь и находит «неизданную» форму. Он создает трагическую новеллу необычайной силы и неотразимой правды. Он поднимается на новую высоту своего повествовательного искусства. Его лиризм и его философия жизни находят могучее выражение в коротких и законченных рассказах, достигающих сжатости и глубины творений Пушкина. Это маленькие трагедии Достоевского — «Кроткая» и «Сон смешного человека».
Творческая история «Кроткой» полна внутреннего драматизма. Общий период ее развития довольно длителен. Еще в 1869 году Достоевский набросал план рассказа на редкую для него тему — о семейном раздоре и разрыве. Ряд мотивов здесь уже возвещал новеллу 1876 года. Приведем главные из них:
«После библии зарезал (тип подпольный, не перенесший ревности). Вдовец, 1-я жена умерла. Нашел и выбрал сиротку нарочно, чтобы было спокойнее. Сам настоящий подпольный, в жизни щелчки. Озлился. Безмерное тщеславие… Жена не может не заметить, что он образован, потом увидела, что не очень, всякая насмешка (а он все принимает за насмешку) раздражает его, мнителен. Как увидел, что она не думает смеяться, ужасно рад. В театр и в собрание по разу…
…Вынес муки. Поссорился с гостем, обращавшимся с ним свысока. Любовника в доме на дворе, из окна в окошко, выследил. Подслушивает свидание. Выносит при жене пощечину…
Одно время даже затеялась у него с женой настоящая любовь. Но он надорвал ее сердце».
В этом первоначальном замысле иная трагическая развязка: муж «зарезал виновную жену». Но контуры будущей «Кроткой» уже очерчены с полной отчетливостью.
В 1876 году по России прошла эпидемия самоубийств. Федор Михайлович грустил о каждом самоубийце, как о близком ему человеке, рассказывает писательница Л. Симонова. И вот он вдумывается в положение самоубийцы, глубоко проникает в психическое состояние несчастного и все это выливает в статье «Приговор» в октябрьской книжке «Дневника писателя» за 1876 год.
Автор воспоминаний приводит и свой разговор с Достоевским по поводу этой статьи. Представляет интерес следующий отрывок:
«— Откуда вы взяли этот «Приговор», — сами создали или извлекли суть его откуда-нибудь? — спросила я его.
— Это мое, я сам написал, — ответил он.
— Да вы сами-то атеист?
— Я деист, я философский деист! — ответил он и сам спросил меня: — А что?
— Да ваш «Приговор» так написан, что я думала, что все вами изложенное вы пережили сами».
Напомним, что деистами называли себя Вольтер, Руссо и другие вольнодумцы XVII–XVIII веков, видевшие в этом направлении скрытую форму атеизма: бог признавался лишь как безличная первопричина мира, который в остальном был предоставлен действию законов природы. Атеистическое мировоззрение выражено и в новелле «Кроткая».
Вскоре Достоевский прочел в газете, заметку, что одна молодая девушка, некая Марья Борисова, по профессии швея, приехала из Москвы в Петербург, где у нее не было родственников и где она рассчитывала жить исключительно своим ремеслом. Но планы новой жизни в столице быстро рушились. И вот в одно пасмурное осеннее утро отчаявшаяся девушка, прижав к сердцу образ богоматери, которым ее благословили родители, выбросилась из мансарды шестиэтажного дома на Галерной и разбилась насмерть.
Это необычное самоубийство глубоко взволновало Достоевского. Он был поражен внутренней контрастностью события — необычным сочетанием отчаяния и веры, гибели и надежды, смерти и любви.
«Этот образ в руках — странная и неслыханная еще в самоубийстве черта!» — писал под свежим впечатлением автор «Дневника писателя». «Об иных вещах, как они с виду ни просты, долго не перестается думать, как-то мерещится, и даже точно вы в них виноваты. Это кроткая, истребившая себя душа невольно мучает мысль».
Таков был некролог безвестной швеи, написанный великим писателем. Образ этой погибшей в огромном роскошном городе одинокой и бедной девушки продолжал тревожить его мысль. И вот он откладывает все очередные рукописи и пишет свой художественный комментарий к рядовому случаю из «внутренних известий России». Вместо текущей международной публицистики ноябрьский выпуск
