обзавестись собственным домом и содержать Уиллу, ведь, как известно, поэты в деньгах не купаются, им пришлось бы постоянно заботиться о заработке, и секс утратил бы свой смысл, так сказать, увял, а кому это надо? Все это коварно нашептывал ему внутренний голос, и чувства его остывали. Джимми Паз уехал в ночь, снова одинокий.
Глава девятнадцатая
Я работала все воскресенье как зверь, или, как говаривал мой муж, если я его спрашивала, усердно ли он трудился днем над своими писаниями, как черный негр. Ему по душе было это отвратительное выражение. Он подолгу и много раз объяснял мне, что для его расы слово «ниггер» не только общепринятое, но теплое, завораживающее. Я этому не верила и нередко испытывала неприязнь к Уитту, когда он его употреблял. Думаю, евреи вряд ли называют друг друга жидами, вкладывая в это слово теплоту.
Он и его методы теперь постоянно у меня в голове. С того дня, как произошло последнее убийство. И еще два таких убийства он должен совершить для окуникуа. У оло икуа означает песню — птичью или колыбельную, и то же самое слово употребляется для обозначения колдовства, магических чар. Окун значит «четыре». Ово, ага, ико, окун, олаи… так меня учила считать бедняжка Турма в доме Улуне. Но произнесенное в пониженном тоне икуа — это «подарок». Или «жертва». Окуникуа, таким образом, можно перевести двояко: «четыре песни» или «четырехкратная жертва».
Четыре — очень важное число в делах оло, и он должен убить четырех женщин за шестнадцать дней, чтобы завершить ритуал. На что он будет способен, когда закончит свое дело, не знает никто, даже Улуне. Никто из оло не совершал окуникуа в течение последнего столетия. Припоминаю, что впервые я прочитала об этом в труде Тур де Монтея в Лагосе. Он оценивал это как пережиток дурных времен накануне французской колонизации. Колдун оло, имени которого никто из людей этого племени никогда не упоминает, был недоволен приходом французов и хотел прогнать их, чего в конечном итоге и добился. Улуне и прочие патриархи племени считали обе мировые войны, Великую депрессию и последующее превращение колониального владычества в воспоминание прямым результатом окуникуа, совершенного тем парнем. Они одобряли результат, но как люди нравственные считали средство чрезмерным. Западные историографы с этим не согласны, они считают, поскольку это более научно и логично, что миллионы вполне разумных, прекрасно образованных, преуспевающих людей сошли с ума и вырвали сердце у своей собственной цивилизации.
Я думаю, он доведет ритуал до конца, убьет еще двух женщин и только после этого нанесет мне визит. Такое может привести в состояние паники любого человека, но я уже за гранью страха. Я оцепенела. Ощущаю даже нечто похожее на утешение при мысли о том, что конец близок. В то же время я обнаруживаю, что тяжелая, требующая точности физическая работа, которой я занимаюсь, снимает оцепенение духа. Я грунтую стены и потолок в комнатке Лус и, пока они сохнут, устанавливаю патентованную лестницу типа трапа, складную и с особой дверцей наверху. Шнур с красной рукояткой свисает вниз, выдергаете за него, дверца отворяется, и лестница с мягким шорохом спускается вниз. Я повторяю этот процесс несколько раз, чтобы полюбоваться предметом элегантным, простым и функциональным. В магазине неокрашенной мебели на Двадцать седьмой авеню я покупаю маленькую деревянную кровать, комодик с четырьмя ящиками, ночной столик, шкафчик для игрушек и деревянную же настольную лампу в форме полумесяца, установленного на шаре. Кубинский торговец недорогим товаром продает мне матрасик для кровати, и я уезжаю со всем этим грузом домой, словно кочевник со своим скарбом. У себя в гараже я собираю все это и крашу быстро сохнущей эмалевой краской.
Я уже заканчиваю наклеивать последние квадратики серого ковролина, когда в кухню врывается Лус и, захлебываясь от восторга, рассказывает о чудесах, на которые сегодня досыта насмотрелась. Она побывала в Обезьяньих джунглях, она смотрела на видео «Русалочку» и «Покахонтас», она… и так далее и так далее, всего не перечтешь. Ну что ж, миссис Петтигрю, спасибо вам. Я говорю Лус, что у меня для нее сюрприз, показываю на свисающую вниз красную рукоятку и предлагаю дернуть. Выражение ее лица в тот момент, когда лестница падает вниз, стоит пятнадцати галлонов пролитого мною пота. Волшебство. Лус поднимается по лестнице, я следую за ней.
— Здесь очень плохо пахнет.
— Это от краски. Скоро пройдет. Тебе здесь нравится?
— Угу. Можно мне спать здесь одной?
— Если хочешь. У нас есть и мебель для этой комнатки. Хочешь посмотреть?
Лус хочет, и мы спускаемся в гараж. После того как она успокоилась, выразив полный восторг, я показываю ей Пипера в его новой клетке. Мы немножко играем с ним и придумываем, как обставить цыплячий домик. Тут как раз появляется Джаспер и спрашивает, не хотим ли мы отведать пиццу вместе с ними и соседкой из дома напротив, Доун Слотски, и ее четырехлетней дочкой Элинор. Лус отвечает за нас обеих, она теперь стала очень говорливой; я повязываю голову шарфом поверх немытых волос, мою лицо и руки, и мы отправляемся в гости.
Мы едим на бетонированной террасе позади дома. Доун уже здесь со своей дочкой, толстенькой, неряшливой, с личиком ангелочка и рыжими волосами. Она и Лус немедленно отправляются к Джасперу, который в сопровождении своего пса Джейка бегает по заднему двору с банкой в руке, охотясь за каким-то жуком с двумя белыми светящимися пятнышками на спинке. Мы, взрослые, идем взглянуть на новую комнатку, и я со скромной миной принимаю общие аплодисменты. Потом мы сидим на потрепанных временем пластиковых стульях и потягиваем пиво (за исключением Доун), и я спрашиваю Доун, как она себя чувствует, — вопрос вполне уместный по отношению к женщине почти на сносях. Доун относится к хиппи во втором поколении, и никто ее не видел одетой иначе как в короткую юбчонку и вязаный «лапшой» топик, даже теперь, когда она надела поверх этого фартук, чтобы скрыть выступающий живот.
До того как у меня появилась Лус, мы с Доун не обменялись ни словом, хотя она всегда улыбалась мне дружелюбно. Обзаведясь ребенком, я стала значительной персоной на нашей улице.
Доун говорит, что ждет не дождется, когда все это кончится, и заявляет, что больше не намерена беременеть, — двоих детей вполне достаточно. Полли с ней соглашается, и обе смотрят на меня; я скромно опускаю взор, понимая, о чем они думают. С такой наружностью, мол, как у нее, счастье иметь хотя бы единственного ребенка. Ну и пусть себе так думают, мне все равно. Шэри Рибера приносит тарелки, чашки и столовые приборы и остается поболтать. В разговоре возникает тема Безумного Акушера — это прозвище со смаком придумали газетчики для моего мужа, — и все мы дрожим при одном упоминании о нем, особенно Доун, чья вторая половина работает администратором гастролирующей труппы и часто уезжает из дома, как, например, сейчас. У Доун решетки на окнах, есть и пес-дворняга, который лает по любому поводу и просто так, ради собственного удовольствия. Мне до боли хочется предупредить ее, что это ничего не значит, но, в конце-то концов, что я могла бы ей сказать? Как объяснить?
Потом начинается разговор об оружии, без особого знания дела, хотя я разбираюсь в оружии любого рода, но, разумеется, не намерена проявлять свою осведомленность. Доун говорит, что не могла бы убить кого бы то ни было, а Полли смеется и утверждает, что без малейших колебаний отправила бы на тот свет этого типа, да и еще кое-кого из собственного короткого списка. Тут она ловит взгляд дочери и успокаивает ее: «Не твоего отца, моя хорошая. Ему бы я могла разве что прострелить ногу». Мы все смеемся. Мистер Рибера по происхождению доминиканец, и дети его и Полли необыкновенно красивы, что случается, если лучшие качества родителей разных национальностей или даже разных рас образуют в комбинированной форме совершенное генетическое суфле. Шэри уже с четырнадцати лет обращает на себя внимание любого человека в брюках, а особенно к ней липнут со своими ухаживаниями, если это можно так назвать, юные гангстеры из цветных, проезжающие мимо в своих машинах. Джаспер учится в средней школе и, как в свое время мой муж, страдает не только от расовой нетерпимости белых кубинцев, но и от злобного, социально не признаваемого расизма более темнокожих парней. Джаспер к тому же хорошо учится, а это лишь ухудшает дело. Или хорошо учился. Полли уверяет, что теперь его положение изменилось, и надеется, что Джаспер не будет проблемным подростком. Ох, Полли, будет…
