торжественности, выражением лица и глаз, просто мужчина в белой просторной рубашке и широких белых брюках. Но я невольно опускаюсь на колени и подношу правую руку сначала к губам, а потом ко лбу. Так я приветствовала Улуне. Так приветствуют любого проходящего мимо взрослого человека дети оло, как бы ни были они увлечены до этого игрой. Мне известно, что сантерос приветствуют своих пастырей иначе, однако Ортис спокойно принимает мой поклон.
Я сажусь в кресло напротив Ортиса. Он берет меня за руку и начинает водить по ней большим пальцем, очень ласково, круговыми движениями. В последние три года ни один взрослый человек не прикасался ко мне иначе как формально. Ортис начинает говорить, и слова его звучат скорее как утверждение, а не как вопрос.
— Вы очень напуганы.
— Да. Я думала, вы будете один. Не ожидала увидеть других людей и бембе. Я только хотела совершить жертву.
— Да, все равно как заехать в «Макдоналдс», — говорит он, неожиданно сверкнув золотыми коронками в широкой улыбке. — Нам некогда, подайте прямо в машину пару голубей и петуха. — И уже более серьезно: — Послушайте, chica,[77] вы здесь в безопасности более чем в любом другом месте. Мы все под защитой сантос в этом доме. Вы пойдите на бембе, быть может, ориша спустятся к нам и сообщат вам то, что вам следует знать.
Птицы у него уже приготовлены. Четыре маленькие жизни с коротким трепетом улетают к Оруну. Ортис уверенно берет меня за руку. Я хотела бы уйти, но это желание какое-то вялое. Да, я крепко сижу на крючке.
Из соседней комнаты доносится удар по треклятому барабану. Проходит долгая минута, и я покорно наклоняю голову. Чувствую, что меня вот-вот стошнит, но проглатываю вязкую, тягучую слюну и справляюсь с позывом к рвоте.
Ортис встает, по-прежнему держа меня за руку. Так, рука об руку — у него она теплая и живая, а у меня словно чурка, — мы возвращаемся в гостиную. Здесь тоже пахнет цветами, пахнет жертвенным ромом, из курильниц поднимается отдающий чем-то сладким дым. Люди подходят к Ортису, кланяются и негромко произносят слово «мофорабиле», тем самым признавая воплощение в нем живого духа Ифы, а Ортис обнимает каждого и тоже негромко благословляет на языке йоруба. Мы все становимся в круг, а барабанщики тем временем занимают свои места. Четыре черных человека в белых одеждах. У них африканские имена: Локуйя, Алилетепово, Ивалева, Орибеджи. Их барабаны знакомы мне, они такие же, как у оло, или очень похожие и могут издавать мощный звук, от которого земля дрожит, а слушаешь ты его не только ухом, но и всем телом.
Приходят еще люди и приветствуют Ортиса, а он знакомит меня с каждым. У всех у них тоже африканские имена: Оситола, Омолокума, Мандебе… но выглядят они как самые обыкновенные, много работающие темнокожие люди среднего достатка. Они смущаются, здороваясь со мной, мы обмениваемся несколькими любезными словами. Некоторое время я болтаю с женщиной по имени Тереса Соларес, приземистой, с лицом круглым, точно полная луна. На вид ей лет тридцать, одета она в поношенное и тесное ей желтое платье. Работает она в отделении помощи на дому в больнице. Таким образом, у нас есть нечто общее, ведь я тоже работник здравоохранения. Но беседа у нас не слишком клеится. Знакомлюсь я также с Маргаритой и Долорес (о, да мы, оказывается, тезки! — обмен улыбками по такому приятному поводу). Они считают меня иностранкой. Хотелось бы мне, чтобы так оно и было. В комнату набилось много народу, стало очень жарко.
Но вот начинают барабаны. У меня сжимается желудок. Барабанщики хороши, почти на уровне оло. Особо приближенной к Элеггуа-Эшу и преданной его духу оказывается женщина из лавки «Живность»; она ритмично потряхивает погремушкой из тыквы и заводит хвалебное песнопение. Собравшиеся подпевают ей, повторяя рефрен «аго, аго, аго, аго», то есть «откройся, откройся…».
Она танцует перед усыпальницей Элеггуа, и все раскачиваются в такт ударам барабанов. Что-то изменилось в комнате, стало другим, насыщенный мощной энергией воздух циркулирует в ней. Произошло нечто.
Барабаны умолкли. По комнате проносится общий вздох. Но барабаны уже снова звучат. Хвалебная песнь обращена теперь к Шанго, это ориша насилия и войны. Те, кто особо поклоняется Шанго, кружатся и притопывают, но он не появляется. Барабаны поочередно призывают Йемайю, ориша морей, Ошоси, ориша охоты, Инле, ориша врачевания, Ошуна, ориша любви. Что-то происходит в группе танцующих, круг движущейся плоти расступается, освобождая центр, и на свободном месте кружится Тереса Соларес, глаза у нее закрыты, она размахивает руками, крутит бедрами. Барабанная дробь становится немыслимо частой. И тут Тереса трижды поворачивается на одном каблуке, закатывает глаза и падает на пол. Барабаны умолкают мгновенно. Наступает ошеломляющая тишина.
Несколько человек бросаются к Тересе и поднимают ее на ноги. Они хотят ее увести, но Тереса отталкивает их и резко выпрямляется; кажется, будто она стала выше ростом дюймов на восемь, лицо преобразилось, глаза стали огромными и яркими. Она срывает заколку, которая удерживает ее волосы, и они развеваются вокруг ее головы будто наэлектризованные, напоминая львиную гриву. Теперь она Ошун. Барабаны отбивают сложный ритм, и Ошун танцует, двигаясь в танце по кругу и едва касаясь пола ногами. Обыкновенная женщина без всякой подготовки делает сложнейшие па, грациозная, как пума. Она целует одержимых верой людей, что-то шепчет им на ухо, они суют ей деньги за ворот платья как некую малую жертву. Но вот она передо мной. Я достаю из сумочки доллар и тоже заталкиваю его ей за воротник.
Она обращается ко мне глубоким контральто, сладким и густым, словно черная патока.
— Слушай, дитя Ифы! Ифа говорит тебе: уезжай по воде. Он говорит: прежде чем закроешь ворота, они должны быть открыты. Ифа говорит: тебя спасет желтая птица. Он говорит: отвези желтую птицу отцу. Он говорит: уезжай по воде, только по воде.
Ошун, кружась, удаляется. Тут я соображаю, что она говорила на языке йоруба, а миссис Соларес, насколько я понимаю, на нем не говорит. Я припоминаю, что Ифа никогда не танцует сам, вместо него танцует Ошун. Ориша кончает свой танец и уходит вместе с несколькими женщинами, которые хотят получить личный совет. Снова начинают бить барабаны.
И тогда появляется Шанго в кротком облике мужчины средних лет по имени Гонорио Лопес. Его одевают в красно-белую шелковую тунику, опоясывают красным шарфом, а голову повязывают красным платком. Барабаны бьют стаккато, и Шанго танцует, пригнувшись, потом выпрямляется, став огромного роста, и принимается топать ногами. Он обходит верующих по кругу, говорит с ними громким и грубым голосом, отпускает грубые шутки и сыплет угрозами. Потом он останавливается передо мной, нахмурив брови, и от него исходит агрессивная энергия, как от парня, который зашел в бар с целью затеять драку. Я вижу, что он набирает воздуха в грудь, чтобы закричать на меня, но внезапно облик его снова меняется. Дыхание с шумом вырывается у него из груди. Он словно бы становится меньше ростом. Плечи его опускаются.
Затем его лицо приобретает насмешливое и одновременно любопытствующее выражение. Мой муж говорит:
— Так вот ты где, Джейн. — Я цепенею. А он продолжает самым непринужденным тоном: — Я знаю, ты этому не поверишь, но я соскучился по тебе, честное слово. Некоторое время я думал, что ты умерла. Я искал тебя, я имею в виду, в потустороннем мире. Вдвоем с Орфеем. Но тебя там не было. Не нашел я тебя и в мире живых. Ты затаилась, вела себя тихо, как мышка, не правда ли? Кстати, выглядишь ты ужасно. Что ты сделала со своими волосами, Джейн?
Я говорю:
— Умоляю тебя, пожалуйста, не причиняй больше зла никому.
Он ухмыляется.
— О, не беспокойся об этом парне. Шанго одолжил мне на время своего коня. Но мне очень нужно поговорить с тобой. Господи, ведь мы с тобой могли говорить обо всем на свете, помнишь? Мне необходимо обсудить с тобой мои планы.
Люди обратили внимание на происходящее и смотрят на нас в недоумении. Барабаны, исполняющие мелодию в честь Шанго, сбиваются с такта, потом умолкают. Ортис что-то громко кричит барабанщикам по-испански. Они начинают играть снова, Ортис поет песнь, обращенную к Элеггуа-Эшу, и просит Оруна отворить врата и увести к себе всех ориша.
