Ей немного за тридцать, у нее расплывшаяся талия и бледное веснушчатое лицо.
Мутти кивает.
— Думаю, мы почти закончили, — говорит полисменша. — Возможно, нам еще потребуется позже с вами переговорить, когда у коронера все будет готово, но пока…
Не кончив фразы, она поворачивается ко мне:
— Очень соболезную вашей потере.
— Спасибо, — говорю я.
У нее бесцветные акульи глаза.
— Очень жаль, — продолжает она, — что нам приходится все это делать, миссис Циммер. Будь у нас выбор, мы бы не стали вас беспокоить. Пожалуйста, попробуйте пока немного отдохнуть. Если у патологоанатома появятся вопросы, мы свяжемся с вами…
А это что еще значит?..
Полисменша собирает бумаги, ставит оттоманку на место, неловко замирает в дверях — и, в последний раз оглянувшись на нас, наконец уходит, топая тяжелыми черными ботинками по коридору.
Мы с Мутти смотрим сквозь опустевший проем. В кухне слышатся голоса, что-то шуршит, со скрипом отодвигается стул… Открывается и закрывается дверь… Еще шаги, еще голоса, уважительно приглушенные… Какие-то другие непонятные шумы… И наконец — шорох плотного пластика, застегивается молния… Стук, шаги, голоса… Потом снова открывается дверь. Протяжная жалоба сеточной двери. Ее придерживают, и она ходит туда-сюда вместе с рукой человека с таким звуком, словно зевает собака. И вот задняя дверь захлопывается. Я жду, чтобы хлопнула и сеточная дверь, но этого не происходит. Кто-то позаботился тихо вернуть ее на место.
Тогда я поворачиваюсь к Мутти и спрашиваю:
— А полиция зачем приезжала?
Она все сидит в ушастом кресле, глядя куда-то сквозь окружающие предметы, и держит возле рта палец. Я вижу, как резко выделяются на нем тронутые артритом суставы.
— Мутти?..
Она молчит еще мгновение, затем отвечает:
— Потому что я рассказала им, что произошло.
У меня начинает непроизвольно дергаться глаз.
— О чем рассказала? Мутти, что все это значит?
Она не отвечает.
— Мутти, что случилось? — спрашиваю я с нарастающей тревогой.
И она наконец рассказывает. Полиция, оказывается, приезжала, потому что мой папа наложил на себя руки. А «скорая помощь» — потому, что его увезли не в погребальную контору, а в морг на вскрытие. Такое вот последнее надругательство, о котором мне даже думать не хочется.
Я с ужасом выслушиваю, как последние шесть недель Мутти с папой ездили от врача к врачу, собирая фенобарбитал, прописанный папе от судорог в мышцах, пока со всей уверенностью не поняли, что накопили достаточно. Тогда Мутти приготовила лимонад с водкой, добавила к нему разом все снотворное…
И поднесла к папиным губам соломинку…
Она рассказывает, как все было, а я так и вижу перед собой аптечные беленькие мешочки, валящиеся из комода. Звонок Брайана, его тревога из-за отмены услуг… Лицо Мутти прошлым вечером в дверной щели…
— Господи, — произношу я, силясь как-то переварить услышанное. — Он… он хотя бы не мучился?..
— Нет, Liebchen.
— Все… произошло быстро?
Все тело Мутти сотрясает судорожное рыдание.
— Мутти?..
Следует невыносимое молчание, но потом она отвечает:
— Восемнадцать часов…
— Восемнадцать часов!
— После чего я ждала еще шесть.
Она наклоняется в кресле, лицо искажено горем. Мне впервые кажется, что она может заплакать.
— Мне пришлось… я должна была убедиться, что его и вправду не стало… А я никак не могла понять… Наверное, это странно звучит, но он не дышал, а я все равно чувствовала — он здесь… Вот я и ждала… пока он уйдет…
Я молча смотрю на нее, ощущая, как на моем лице немеют все мышцы.
Боже мой, боже мой… двадцать четыре часа! А ведь я была в доме. Еще спорила с ней, кому ужин готовить. Вернулась из конюшни, валиум стащила… Встала утром, поджарила тост, а в это время в другой комнате…
У меня вырывается стон.
— Liebchen, Liebchen, — говорит она. — Он сам так хотел. Ему там лучше, чем здесь…
Ее голос полон мольбы, она заглядывает мне в глаза. Неужели ей кажется, будто я в чем-то обвиняю ее?..
— Я знаю, Мутти, — шепчу я. — Я знаю.
Вот бы мне еще побольше уверенности. Как может смерть стать облегчением? Но если учесть все обстоятельства, она поистине стала им…
Если бы я могла повернуть время вспять! Оказаться там, где папа еще был здоров, и что-нибудь сделать, чтобы он не заболел!
А если и это невозможно, вот бы мне вернуться в тот апрельский день, когда мы с Евой сюда приехали, и повести себя по-другому… Проявить побольше доброты, сочувствия, ответственности…
Нет. Ничего уже не вернуть. Я опять его подвела. И на сей раз поздно что-либо исправлять.
А шанс был. Масса ежедневных возможностей в течение нескольких месяцев. И как я ими воспользовалась? Я делала все, чтобы пореже пересекаться с ним в доме. У бегала с утра пораньше и возвращалась поздно вечером, стараясь видеть папу лишь за ужином, когда вокруг были другие люди. А когда он приезжал на конюшню — удирала с глаз долой, пряталась в лошадиной мойке, только бы с ним не встречаться…
Ну хорошо, а как мне надо было поступить? Прощения у него попросить? Самой простить его? Рассказать ему, что-де понимаю, чего ради он так нещадно гонял меня в детстве и юности?.. (На самом деле не понимаю я этого.) Сообщить, что люблю его?..
Мне, может, и не понадобилось бы ничего говорить. Достаточно было просто сесть рядом. Что еще нужно для понимания и тепла?..
Трагическая мысль посещает меня. Что, если мы оба были готовы к сближению, только мне в голову не пришло об этом задуматься, пока слишком поздно не стало?..
Я смотрю на Мутти. Она выглядит совсем осунувшейся и бескровной, и предстоящее вскрытие переплетается у меня в голове с прощальной фразой полисменши. Я резко выпрямляюсь.
— Мутти, надеюсь, ты им не сказала о своем участии в…
— Ну конечно, я рассказала им все. Я же ничего плохого не совершила.
— Господи, Мутти, а что, если тебя арестуют?!
Ее губы сжимаются в линию. Она выпрямляет спину и глубже погружается в кресло.
Меня охватывает лихорадочная жажда деятельности.
— Надо к адвокату обратиться…
И я вскакиваю на ноги, озираясь в поисках телефонного справочника.
— Не будем мы ни к кому обращаться.
— Мутти, ради бога!
Я прижимаю ко лбу ладонь и часто-часто дышу ртом.
— Я ничего плохого не сделала.
