— Да дело не в том, хорошо это или плохо! Это против закона!
— Значит, нужно изменить закон.
— Ну да. Наверное. Конечно. Надо изменить. Но почему именно ты должна этим заниматься?
— Потому что это варварский закон, и, если я смогу что-то сделать для его изменения, я это сделаю.
Я произношу с вызовом:
— А если не получится?
Она поднимает подбородок и отворачивается.
— Мутти!
Она неподвижно смотрит в стену.
— Мутти, ты понимаешь, что тебя в тюрьму за это могут упечь?
— Я сделала то, что должна была сделать, — говорит она ровным, выдержанным голосом.
У нее вид мученицы, готовой взойти на костер.
— Я помогла своему мужу, когда ему требовалась помощь и не было сил исполнить задуманное. Я действовала из любви.
— Я знаю это, Мутти! Но, во имя всего святого, зачем тебе понадобилось им-то рассказывать?
— Потому что я не собираюсь лгать.
— Никто и не заставлял тебя лгать! Так, умолчала бы о некоторых вещах…
Она качает головой.
— Мутти. — Я из последних сил пытаюсь сохранить спокойствие. — Расскажи мне, пожалуйста, все, что сказала им. Слово в слово.
— Я тебе только что рассказала.
— Иисусе…
Я с трудом сглатываю и вновь смотрю на нее.
— Нет, мы все-таки подыщем тебе адвоката. Прямо сейчас. Потому что ты в большую беду можешь попасть…
— Да какая разница? Антона больше нет. А конюшней ведаешь ты.
Если образно описать мои ощущения, то вот как я себя в ту минуту почувствовала. У меня была не голова, а бак с водой. Очень большой — озеро поместится. И кто-то вдруг выдернул пробку. И вся вода — вввуххх! — водопадом обрушилась мне в ноги.
Я падаю перед матерью на колени.
— Мутти, Мутти… — хрипло рыдаю я, обнимая ее колени.
Она кладет руку мне на голову. Она хочет запустить пальцы в мои волосы, но натыкается на колтун. И принимается нежно его распутывать.
— Я знаю, Liebchen. Я знаю…
Первый раз в жизни ее голос срывается, и я понимаю — она плачет.
— Нет, Мутти, ничего ты не знаешь, — бормочу я, зарываясь лицом ей в колени. — Я должна тебе рассказать…
Мутти молча выслушивает, до чего я довела конюшню. Где-то к середине рассказа она перестает гладить меня по голове.
Даже не поднимая глаз, я отчетливо понимаю, что вбила между нами окончательный клин. Бросила последнюю соломинку на спину верблюда. Мутти мирилась с моим поведением в отношении папы, с моим помешательством на Гарре. Она приняла в свою жизнь Еву и меня, когда мы, так сказать, появились у нее на пороге… Но это! Этого она никогда не примет и не простит, и осуждать ее у меня не повернется язык.
Я во второй раз подвела папу. Я не только похоронила его мечту о спортивных победах, я еще и разрушила дело всей его жизни. Довершила то, что начала двадцать лет назад. Только теперь мне нет и не может быть прощения.
Кончив свою скорбную повесть, я все не поднимаю головы с ее колен. Я знаю, что этим лишь оттягиваю неизбежное, но посмотреть ей в глаза я просто не в состоянии. Я боюсь.
Но не стоять же так без конца, и я все-таки поднимаю лицо. Мои ладони еще лежат на ее костлявых коленях.
— Мутти?..
Она смотрит в стену у меня за спиной. Такая бледная, такая хрупкая… Она сидит совсем неподвижно, лишь грудь часто вздымается. Потом она закрывает глаза.
— Прости меня, Мутти, — бормочу я, жалко шмыгая носом. — Прости меня…
И убираю руки, понимая, что у нее пропало всякое желание меня обнимать.
— Ну скажи что-нибудь! Накричи на меня! Только не молчи, Мутти!..
Еще секунд пять она сидит все так же неподвижно и молча. Потом делает короткое движение пальцами — дескать, пошла вон.
По пути в свою комнату я прохожу мимо Евиной двери. Она приоткрыта, свет выключен. Я смотрю на часы и хмурюсь. Время — примерно шесть тридцать.
Я возвращаюсь вниз. И собираю остатки мужества, прежде чем войти в гостиную.
Мутти все сидит в кресле, глядя перед собой. Даже когда пришла Гарриет и улеглась на ее шлепанцы, у нее ни один мускул не дрогнул.
— Мутти?
— Что еще? — говорит она, не удостаивая меня взглядом.
— Ты, случайно, не знаешь, что там с Евой сегодня?
Она прикрывает глаза, желая, чтобы я просто ушла.
— Что ты имеешь в виду?
— Мне за ней съездить или ее Дэн завезет?
— Я не знаю.
— А она-то что говорила, когда ты подвозила ее?
Мутти резко оборачивается.
— Я никуда ее сегодня утром не подвозила.
Я смотрю ей в глаза и неожиданно понимаю, что не видела свою дочь со вчерашнего вечера.
Я вваливаюсь в кухню, плохо соображая от страха. Телефон порывается выскочить у меня из руки. Завладев наконец трубкой, я так стискиваю ее, что белеют костяшки.
— Алло?
— Дэн? — окликаю я, задыхаясь.
— Ну да. Аннемари, это ты, что ли?
— Дэн, Ева у тебя?
— Нет, ее здесь нет.
— Когда она ушла?
— А она и не появлялась сегодня.
В ушах у меня отдается мой собственный крик. Я оседаю на пол, прочерчивая всеми позвонками по кухонному шкафчику. Мгновением позже я смутно ощущаю рядом с собой присутствие Мутти.
— Аннемари, что с тобой? — слышится голос Дэна. — Что происходит?
Трубка, выпавшая у меня из руки, раскачивается на проводе, стукаясь о стол и буфет…
Во второй раз за сегодняшний вечер у нас появляется полиция. Приезжает и Дэн — его машина влетает во двор минут через десять после моего звонка… Да, кажется, так все и было. Не могу точнее сказать. В голове у меня все спуталось, я плохо помню, что в каком порядке происходило.
Вот я сижу в ушастом кресле, хотя понятия не имею, как сюда добралась. Дэн устроился на его ручке, он готов к немедленным действиям. Мутти сидит напротив, бледная, как привидение. Ее палец, по обыкновению прижатый к губам, сильно дрожит.
Полиция осмотрела комнату Евы и чуть вконец не свела меня с ума расспросами об истории наших с
