— Черные корабли и огонь. — Мой голос вдруг сделался звучным и низким, зрелым. — Давний мой путь лежит прочь от островов и дальних земель, что скрыты волнами моря. Мне не остаться в этом краю, ибо он объят тьмой и отца обличает кровь юной лани, пролитая им ради попутного ветра!
Я качнулась вперед и упала, ударившись о холодную мозаику.
Пифия подняла меня с помощью Киферы.
— Прости, госпожа, — проговорила я. — От долгого сидения я задремала.
— У нее кровь на руке, — заметила Кифера.
Я оцепенело перевела взгляд на руку: из длинного пореза обильно сочилась кровь.
— Она поранилась осколком твоей чаши, — ответила пифия. — Пойдем, Линнея, я перевяжу рану, и ты ляжешь отдохнуть. Путешествие тебя утомило, а сон детям нужен больше, чем взрослым.
Я лежала в дальней нише, выходящей во внутренний двор. На осеннем небе появились первые звезды, взошел величавый Сотис.
— Откуда она узнала? — спросила Кифера. — Закланье несчастной Ифигении теперь почти и не упоминают. И не говорят о проклятии, которое ее смерть принесла семье, где убивают одного за другим. Неужели гнев падет и на нас?
— Смерть ожидает всех, — сказала пифия. — Иных как охотник, иных как мать. Все мы в Ее руках.
В тот год мое участие в Фесмофориях ограничилось тем, что я просто стояла и смотрела и еще помогала пифии приготовиться к обряду. Я гордо носила на поясе ее черный льняной мешочек, где лежали кисти из тонкого конского волоса, маленькое серебряное зеркало и два одинаковых алебастровых горшочка с черной и белой краской — чтобы в перерывах между частями действа пифия могла подкрасить лицо.
Священные обряды в тот раз занимали меня меньше, чем новые ощущения — толпа, город, незнакомые люди… Я ела лепешки из миндальной муки с медом, которыми угощали меня храмовые прислужницы, смотрела на торжественное шествие и даже побывала во дворце, когда царь Нестор отворил двери, чтобы встретить Владычицу. Я шла вместе с другими детьми и пела «Anados Kore» — гимн восстающей деве:
— Она восстает, прекрасная. Она восходит, радуя нас. О златая дева! О златая!
Вместе с шествием мы прошли во внутренний двор, где огромный очаг окружили воины в доспехах, словно сошедшие со стенных фресок. Сквозь круглое отверстие в потолке, расположенное прямо над очагом, проглядывало небо.
Рост у меня небольшой, и за спинами тех, кто стоял впереди, я не увидела царя. Зато слышала голос, явно старческий, но твердый. После него ясным и высоким голосом говорил кто-то другой — видимо, царский сын, Иденей:
— Возвеселимся же! Придите к трапезе, и разделим радость Великой Матери!
Рабы внесли огромные блюда — мясо разных видов, оливки, жаренная на ароматных дровах рыба, запеченные с розмарином головки молодого лука, свежая зелень… Вместе с остальными детьми я набивала живот как могла.
Позже в изобилии хлынуло годовалое вино, и вовсе не такое разбавленное, как я привыкла. Чуть погодя я отправилась искать отхожее место.
Позади дворца рядами шли вместительные кладовые с огромными, в половину человеческого роста, глиняными горшками, вкопанными в землю — чтобы лучше сохранить зерно и бобы. Я обратилась к какой- то женщине, и она ответила мне на языке Вилусы.
Я остановилась.
— Мама?
Увы, это была не мать.
— Нет, детка, — ответила она. Незнакомое лицо, светло-каштановые волосы, голубые глаза. Грубый хитон, обычный для рабынь, и покрасневшие от кухонной работы руки. Миндальные лепешки у меня в желудке вдруг ощутились как неимоверная тяжесть. — Тебе туда.
Потом я не стала возвращаться во дворец и пошла бродить там, где еще не бывала.
В домах, что стояли вдоль гавани, горел яркий свет, и танцующие тени мелькали поодиночке и парами, сливаясь в ночной тьме. Здесь скорее славили красоту не Владычицы, а Ее дочерей.
Я скользнула за какой-то навес и огляделась.
Луна вставала над морем, подернутым легкой зыбью, и волны, гладкие как зеркало, ласково касались берега.
Я сделала несколько шагов. Мягкий песок стелился под ногами; вода, разбиваясь у ног, брызги долетали почти до пояса. Через все море протянулась лунная дорожка.
Что-то неназываемое переполнило мое сердце.
— Великая Владычица, — прошептала я, не зная, о чем молить. И почувствовала ответный отклик, словно нечто было предложено — и принято. — Пусть этот танец будет не для меня. Я останусь в стороне от круговерти. Пусть никто не зовет меня красавицей и любимой.
Впрочем, такое никому и в голову не придет, нелепая смуглая хромоножка.
— Пусть меня ведут пути тьмы. Пусть мои заботы будут о мертвых.
Легкий ветер коснулся моих волос нежно, будто материнская рука.
Я вернулась в храм и спокойно проспала всю ночь.
На следующий день я приняла посвящение. Мне почти ничего не запомнилось: обряд недолог и служит лишь завершением праздника. Но пифия одобрительно кивнула и, видимо, осталась довольна тем, что все сделано как подобает.
После этого мое учение началось всерьез. Все обряды нужно было затвердить наизусть, ибо они нигде не записаны. Когда я спросила почему, пифия ужаснулась:
— Знаки, что в ходу на островах, годны лишь на то, чтобы вести счет зерну или маслу! Они не для священных слов! Если тексты обрядов писать словами, их сможет узнать каждый, достоин он или нет!
— А мне можно выучиться такому письму? — спросила я.
— Тебе-то уж точно незачем. Пусть его учат писцы и те, кто подсчитывает урожай и взимает долги. Ты должна упражнять память, и тогда она сохранит все, что нужно. А письмо — это для ленивых!
Поэтому вместо письма я училась запоминать. Я с удовольствием произносила тексты вновь и вновь — мне нравилось открывать красоту слов и делать их выразительнее. Мне нравились и сами сказания, и каждое следующее я начинала учить с радостью.
Я узнавала, как делать краски — как растапливать жир и смешивать его с оливковым маслом, углем и мелом. Я училась изготовлять фимиам, что курится в жаровне; для него надобны драгоценные смолы из-за морей.
— Здесь не растут нужные деревья, — говорила пифия. — При крайней нужде подойдет смола кипариса или сосны, но мирра намного лучше.
Я вглядывалась в людей, что приходили искать совета пифии, и училась их понимать.
Однажды пришел тучный владелец богатых масличных садов. Сыновей у него не было, и поместье, процветающее и обильное, назначалось в приданое дочери — девочке чуть старше меня; она сопровождала отца. Он хотел знать, стоит ли сватать дочь за парня, что в последнее время помогал с урожаем, — за сына давнего друга.
Долкида ввела их в пещеру и стала болтать с толстяком о погоде и оливах, пока я прислуживала пифии. Подводя краской глаза госпожи, я слушала разговоры об отжиме масла и о том, как бережлив парень. Дочь не проронила ни слова. Мы вошли, и Долкида, приготовив угли и бросив на них фимиам, удалилась. Толстяк с дочерью преклонили колени. Я взглянула на девочку: золотые, как солнце, волосы и застывшее в страдании лицо… Когда отец начал говорить, она закусила нижнюю губу.
— Эла! Скажи, почтенная пифия, отдать ли мне дочь в жены тому человеку, Элоту?
Пифия наклонилась над углями и долго молчала, хотя я не чувствовала того едва уловимого озноба, которым обычно отзывалось присутствие Владычицы. Наконец длинная белая рука пифии простерлась к вопрошающему.
— Львица добывает оленя, но лев пожирает труп дочиста, и львята скулят от голода, не имея даже
