султана. Он должен был представлять себе, какова на самом деле моя власть.
Потом я протянул руку Шебнеру-Рихтеру. Он вяло пожал ее, пытаясь изобразить на своем лице гримасу, слабо похожую на улыбку.
Я заметил, что между этими двумя людьми уже стояла стена. Фон дер Гольц не мог скрыть своего подлинного отношения к своему земляку. Что касается Шебнера-Рихтера, я уловил, что генерал ему тоже не симпатичен.
Я повел их вдоль по коридору. Когда мы пришли во внутренний дворик, потолок которого представлял собой сделанный из стекла сферический купол, генерал был удивлен. Он несколько раз провел рукой по перилам лестницы, как бы проверяя, не из стекла ли они. Может быть, он подумал, что увидел всего лишь выставленную напоказ конструкцию. Как говорилось в докладе, генерал был известен как весьма экономный человек.
Вспоминаю как нечто невероятное реакцию султана на наше появление в салоне для гостей. Султан империи, халиф верующих никогда не вставал, чтобы приветствовать гостей. Такое не могло прийти в голову ни одному из его предшественников. Но в то утро господин султан Абдул-Гамид Второй встал с позолоченного кресла и пошел им навстречу. Это заставило меня задуматься.
Кроме этого, я отметил еще одну необычную деталь. Султан был одет на западный манер в темно- серый костюм и итальянский галстук. Я не мог не подумать, как же изменились обстоятельства по сравнению с тем далеким днем, когда он занял трон.
Действительно, все поменялось. В последнее время султан почувствовал, что стареет. От преждевременного ревматизма у него болели суставы. Но тогда он не хотел проявлять ни малейших признаков слабости, и тем более выслушивать слова сочувствия. Только наедине со мной он иногда жаловался на свое недомогание. Ты знаешь, Халил, как врачи бегают вверх и вниз по дворцу. Один из них, иностранный доктор, признался мне, что считает нашего господина ипохондриком. Это означает, что его беспокоят все болезни на свете и ни одна, в частности. Все зависит лишь от его настроения.
Но на самом деле его мучило больше всего то, что его заставили принять конституцию и иметь враждебный ему парламент. Все это являлось скрытой революцией, поднимавшейся все выше и выше по ступеням дворца. Несмотря на то, что время еще не пришло, сам султан мне признался в день, когда открывал сессию нового парламента, что, по его убеждению, ему осталось уже мало времени пребывать у власти. Он винил во всем предательский Комитет за единение и прогресс. По правде говоря, мы попытались подавить его, но, несмотря на все наши усилия, это оказалось невозможно.
Поприветствовав гостей, он сразу пригласил их сесть. Я, как всегда, остался стоять чуть справа от нашего господина.
Я хорошо знал, что у него должно быть на уме. Он думал о том, как быстро его власть уходит из его рук. Все эти интеллигенты с подрывными идеями, офицеры-предатели, коррумпированные чиновники. Эти младотурки, которые — он знал — обманывали его. Несколько дней тому назад он говорил мне с горечью в голосе. У него создалось впечатление, что все плели заговоры против него. Он начинал чувствовать себя прижатым к стене. Сейчас, по прошествии нескольких месяцев, мы убеждаемся, что его беспокойство имело под собой веские основания.
Султан пытался делать хорошую мину при плохой игре. Но с каждым днем ему было все труднее делать это. У него уже тогда — я видел это совершенно ясно — был тот же синдром, который всех нас тяготит сегодня. Синдром птицы, заключенной в золотую клетку.
Каждое сообщение из любой части его обширной империи было для него ударом судьбы. Будь то Босния, Сербия, Болгария или Египет. Он знал, что за всем этим стоят англичане и французы. И это после того, как он так относился к странам! Особенно к Франции.
Только немцы вроде бы уважали его. Кайзер был ему как брат. И этот генерал фон дер Гольц пытался сделать так, чтобы у Турции была своя армия. Несмотря на тайное письмо, в котором говорилось, что мы могли бы занять передние окопы, за которыми располагалась бы славная германская армия. То, что военные презрительно называют „пушечное мясо“.
Помню, что Абдул-Гамид поднял правую руку, указывая на генерала фон дер Гольца. Это был сигнал к тому, чтобы он начал говорить.
„Ваше Величество, — фон дер Гольц на мгновение запнулся, краем глаза держа в поле зрения Шебнера-Рихтера. — Ваше Высочество. Для меня большая честь находиться здесь. Иметь возможность сотрудничать в деле модернизации вашей армии. Я уже был в Турции в течение двенадцати лет — с 1893 по 1895 годы. Потом я длительное время находился в Германии, вплоть до последнего месяца. Эти двенадцать лет, проведенные на родине, мне показались очень долгими, и я признаюсь Вашему Высочеству, что я горел желанием вернуться сюда. Я слишком много времени провел среди карт и многочисленных бумаг Имперского генерального штаба…“
„Я знаю, генерал, — снисходительно прервал фон дер Гольца Абдул-Гамид. — Я знаю. Именно вы организовали армию моего брата кайзера. В ней действительно прекрасная дисциплина. Здесь у меня письмо Его Имперского Высочества Вильгельма. В нем он пишет о методах, которые вы использовали, о великолепной организации, о гармонии, установленной в вашей армии. Именно вы, и никто другой, разработали новые шинели, каски, краги. Вы проверили до последней детали все вооружение. От ружей до пулеметов и пушек. Вы внедрили бронированные автомобили и стратегические железные дороги“.
Абдул-Гамид сделал небольшую паузу, глядя на обоих посетителей. Он посмотрел в близорукие глаза фон дер Гольца и сразу же перевел взгляд на нервные и острые глаза тяжело дышавшего Шебнера- Рихтера.
„О, друг мой! Здесь, в этой стране, которая в другие времена вызывала страх у врагов и гордость у нашей династии, вас ждет большая работа. Балканские войны, отсутствие дисциплины, внутренние передряги, терроризм, эти фальшивые политики… О, я не буду обманывать вас, потому что это было бы так же глупо, как вводить в заблуждение врача. И вы будете для меня выполнять эту миссию. Быть лечащим врачом. Вы будете пользоваться моим полным доверием, когда будете принимать те или иные меры на свое усмотрение, организовывать армию, формировать дух наших бойцов, не заслуживающих сегодня звания наследников Сулеймана.
Да. Принимайтесь за дело с твердостью и дисциплиной. С болью, если это необходимо, потому что ничто не может родиться без страданий. Обещаю вам, что сырье будет в вашем распоряжении. Мните его как мягкую глину. Укрощайте дерзких, поднимайте слабых, выделяйте будущих генералов.
Эта страна еще никогда не находилась в подобном положении. Героизм никогда не был еще так востребован. Но чтобы привить его, необходим вожак. Именно вы будете тем человеком, который превратит самоотверженность в героизм. Сменит подчиненность на дерзость…“
Султан снова остановился. Ни фон дер Гольц, ни Шебнер-Рихтер не решались прервать его. В огромном салоне можно было услышать, как пролетает комар. Это помещение выглядело настолько статичным, словно само время окончательно остановилось.
Тогда Абдул-Гамид перевел свой проникающий взгляд на Шебнера-Рихтера.
„Кайзер прислал вас ко мне. Он сказал, что мне надо послушать ваши теории. Он считает, что они мне будут очень интересны и послужат на пользу для страны. Сам кайзер посоветовал, чтобы на беседе присутствовал генерал фон дер Гольц. Он заверил меня, что Германия всегда поддержит Турцию. Чтобы ни случилось“.
Султан замолчал и глубоко вздохнул. Потом указал на генерала и спросил:
„Как вы считаете, генерал, каковы сейчас главные проблемы Турции? Прошу вас ответить со всей откровенностью. Хочу знать, какова точка зрения Германии, страны, которую я глубоко уважаю и которая неизменно была нашим надежным другом. Ответьте мне, что вы думаете, и расскажите, что собираетесь делать со своим лучшим другом“.
Показалось, что фон дер Гольц удивился этому вопросу. Он не хотел обижать султана, но сомневался, разумно ли быть полностью откровенным. Кроме того, я заметил, что ему хотелось бы ответить без свидетелей. Ему действительно придавало уверенности то, что его послал сам кайзер. Он решил, что не может разочаровывать султана, прокашлялся и решил сказать то, что думал.
„Ваше Высочество. Не думаю, что мое скромное мнение будет вам интересно. На самом деле мне кажется, что я хорошо знаю вашу великую страну. Но я не уверен, что должен…“
Абдул-Гамид был нетерпеливым человеком. Он знал, что это его главный недостаток, но ничего не
