немецкому. Я очень хотел знать, что было написано в тех бумагах. И это стало большим стимулом в изучении языков.
Иногда я сбегал из дома. Моя мать, казалось, не замечала этого или не хотела обращать внимания.
Когда мне исполнилось двадцать лет, я уехал в Париж. Я не мог больше вести тот образ жизни, хотя в последние годы редко бывал дома. Почти все время я бродил по Стамбулу или его окрестностям, пользуясь любым предлогом, чтобы не возвращаться домой. Тем не менее моя мать продолжала хорошо относиться ко мне. В один из дней она попросила меня подняться к директору банка и предоставила мне право подписывать ее счета. Видимо, в моменты прояснения она поняла, что могла умереть или совсем сойти с ума и что лучше всего было сделать именно так, как поступила она.
Деньги не интересовали меня. Они никогда не имели для меня большой ценности. Они лишь помогали нам выжить, что само по себе немало. Признаться, у меня всегда было достаточно средств, чтобы жить вольготно.
Но продолжим наш рассказ. В Париже мои дела пошли хорошо. Я начал знакомиться с интересными людьми, прошел подготовительные курсы для вступления в университет, успешно сдал экзамены и поступил на гуманитарный факультет. Через четыре года я стал дипломированным специалистом по истории.
Потом вдруг мне пришло в голову, что я уже пять лет не видел своей матери, и вернулся в Стамбул. Она меня встретила так, как будто я вернулся из кратковременной прогулки на улице. Помощница, которая находилась с ней всю жизнь, сказала, что моя мать чувствовала себя хорошо. Разве что была чуть больше угнетена.
Проходили годы. Я много путешествовал по миру, но немало времени проводил в поездках между Парижем и Стамбулом. Я был очарован этими двумя городами и всегда считал, что моим любимым городом стал бы гибрид между ними, потому что то, чего не хватало одному городу, было в достатке у другого. Я мог позволить себе такой образ жизни, поскольку у меня не было экономических проблем и я не хотел связывать себя какой-то постоянной работой. Время от времени я работал в каком-нибудь издательстве в качестве переводчика с турецкого языка или с арабского на французский. Потом мне предложили работу в должности корректора.
Я стал подолгу бывать в Стамбуле. Наша квартира, занимавшая целый этаж, была такой большой, что создавалось впечатление, будто я там живу один. Я знал, что моя мать очень больна, и не винил ее ни за характер, ни за то, что она не выказывала большой ласки ко мне. Похоже, она просто хотела, чтобы ее оставили в покое.
Моей матери никогда не приходило в голову сменить квартиру. Она находится на третьем этаже здания в стиле неоклассицизма. Все его двенадцать балконов выходят на Босфор. Это само по себе многого стоит. Да и вообще, это потрясающая квартира, в которой располагается огромная библиотека, много старинной крупногабаритной мебели конца прошлого века, множество разных предметов, зеркал, ламп, ковров. Слишком много вещей, чтобы пришла мысль о переезде.
Но это еще не все. По крайней мере в восьми комнатах, выходящих во двор, до сих пор стоят ящики, причем некоторые из них до сих пор не распакованы. В них документы, письма, дневники, вырезки. За столько лет я не смог навести порядок и в половине из них. Да и куда я мог их девать? Это был дом, полный воспоминаний, рассказов и привидений. Как можно все это распродать и уехать? Для этого надо быть другим человеком. Но я понимал, что все это было всего лишь цепью, которая привязывала меня к этому месту.
Я до сих пор живу в этой квартире. Время от времени выезжаю в Париж и живу там целый сезон. А потом возвращаюсь обратно. Всегда возвращаюсь. Вставляю в замочную скважину ключ, толкаю дверь, и всегда происходит одно и то же. Я думаю, что это запах истории. Он особый — смесь старой бумаги, легкой влажности, разлагающегося лака мебели, моря (моряки Босфора называют его «бриз»), ношеной одежды, много лет висящей в шкафах.
Каждый раз, входя в дом, я ждал, что как в далеком детстве моя мать позовет меня «Дарон!». Но слышал лишь скрип паркета от моих шагов. Моя мать сидела, окруженная тишиной, в компании Салимы, нашей помощницы.
В один из дней я пригласил адвоката. Сказал ему, что, учитывая состояние, в котором находится моя мать, самым разумным было бы подготовить кое-какие доверенности. А если она вдруг скончается?
Адвокат попросил у меня старые доверенности, чтобы актуализировать их. Когда я объяснил ему состояние, в котором последнее время находилась моя мать, он настоял, чтобы я не тянул с этим делом. Он ушел в сильном волнении. Ведь он был и нашим администратором, доверенным лицом моей матери в течение стольких лет.
Каждый раз, когда мне надо было что-то найти, я останавливался, чтобы прикинуть, где что могло быть. Я увез в Париж много книг и документов. Но это был всего лишь один процент того, что хранилось на нашей квартире. Откуда все-таки появилось это огромное количество бумаг?
У меня было слабое представление о том, где именно могут находиться доверенности. Я направился в спальню моей матери, которую она занимала до того момента, как медсестра настояла, чтобы ее перевезти в более спокойное место. Я открыл шкаф, и он заскрипел так, как будто я причинил ему боль. Я вытащил один из внутренних ящиков. Он был полон бумаг. Это было настоящим библейским проклятием. Бумаг было столько, что больше не стоило открывать ни один из ящиков. Но доверенности нашлись. Они лежали в пакете, перевязанном зеленой лентой.
Тогда я вывалил все содержимое ящика на кровать. Может быть, там были и другие важные документы. В последние дни перед выездом из Парижа я решил для себя, что надо раз и навсегда покончить с организованным беспорядком в моей жизни. Дальше так жить было нельзя.
Я открыл створку ставни, и свет от Босфора меня ослепил. Солнце в Париже было совсем другим. Я присел на краю кровати и разложил вокруг себя кучу документов. Бумаги. Когда-нибудь они прикончат меня. Я провел больше половины своей жизни среди бумаг и вдруг понял, что ничего не знаю ни о своей семье, ни об обстоятельствах, в которых она жила. А каковы они были, эти обстоятельства?
Но вот я увидел коричневый пакет толщиной почти в два сантиметра, на нем была наклеена этикетка, срезы которой были окрашены синим цветом. На ней что-то было написано очень мелким почерком. Это был почерк моей матери. Надпись была по-армянски, Я подошел к окну. Море было сине-стального цвета. Я надел очки для чтения и прочитал с удивлением то, что было написано рукой моей матери.
Азатуи Назарян. Армения. Дочь Бедроса Назаряна и Зепюр Арасян. Родилась в Урфе, Турция, в 1876 году и скончалась в Трапезунде в 1915 году.
Была похищена и изнасилована мутесарифом Диярбакира Османом Хамидом во время массовых убийств 1895 года. В результате изнасилования родилась Мари Нахудян. Эта фамилия была дана ей, потому что Азатуи удалось бежать, после чего она вышла замуж за Богоса Нахудяна, с которым имела еще двух детей — Оганнеса и Алик.
Комок застрял у меня в горле. Несмотря на долгое молчание, моя мать хотела, чтобы я узнал ее подлинную историю. Все эти годы я жил в полном неведении, уговаривал, чтобы она рассказала мне хоть что-нибудь. Все тщетно — добиться этого было уже невозможно, так же как связать воедино всю эту историю, рассыпавшуюся на тысячи мелких осколков.
Я много читал о годах массовых убийств, о распаде Оттоманской империи, о Первой мировой войне. Я даже слушал в Париже лекции, которые читали непосредственные участники тех событий. Это были армяне, взывавшие к наказанию виновников геноцида. Даже турецкое правительство, сформированное под давлением союзников в 1919 году, в официальном заявлении признало то, что на самом деле произошло. Я говорил со многими, пытаясь найти первоисточник. Но это было похоже на поиски иголки в стоге сена.
То, что я нашел сейчас, было для меня подлинным богатством. Я направился в библиотеку, по пути
