из обсерватории.
«Халил-бей, ты спросишь меня, почему я не начинаю информировать тебя. По правде говоря, я не знаю, с чего начать. Я постараюсь быть объективным и кратким.
Моему отряду поручено контролировать дорогу между Алеппо и Аль-Мосулом. Всего на этом участке — четыре отряда. Я — старший над ними.
Месяц назад я получил сообщение. Мой солдат привез его в руках из главного штаба в Алеппо. В пакете лежала телеграмма, которую надлежало сжечь после прочтения».
Якуб пристально посмотрел на меня. Потом он вытащил голубой лист бумаги из верхнего кармана своего мундира и передал мне его.
Развернув бумагу, я прочел: «Все армяне в восточных провинциях должны быть уничтожены с сохранением осторожности и секретности» Подпись: «Абдулхамид Ноури». Якуб следил за моей реакцией. Потом продолжал:
«Прочитав это, я ничего не понял. Что это значит? Почему этот приказ поступил именно мне? Я отпустил посыльного не дав ему никакого ответа. Потом всю ночь думал над этим посланием. Я не сжег его, а положил в журнал записей Не знаю, почему, я просто решил, что, если я сожгу послание, никто мне потом не поверит.
На следующий день рано утром мы выехали в Рас-аль-Аин. День обещал быть очень тяжелым, и мы выехали пораньше. Но еще до полудня нас догнали два солдата и попросили телеграмму. Произошла ошибка, и мне передали не тот приказ. В нем не было ничего про это. Приказы мне были вполне нормальными — пройти по маршруту, прибыть в Аль-Мосул и т. п. Ты понимаешь, что я имею в виду. Ничего особенного.
Я сказал им, что выполнил то, что мне было приказано — сжег сразу же после прочтения. Кто-то хотел пошутить со мной через зашифрованное послание. Глупая шутка, о которой я уже забыл.
Они приняли мое объяснение. Его так и передадут полковнику. Потом они забрали у меня двух лучших лошадей, оставив мне своих достаточно измотанных.
Никто не будет гробить двух лошадей из-за пустяка. Я знал что это была не ошибка. Кто-то должен был получить такую телеграмму. Халил, кто-то хочет изничтожить армян. Всех армян. Ты понимаешь, что это? Изничтожить».
Якуб посмотрел на меня с грустью и добавил:
«У меня мать армянка. Хотя никто этого не знает. Мой отец перед смертью заставил нас поклясться, что никому об этом не скажем. Но я уже не связан клятвой. Мы сейчас говорим о нечто ужасном».
Я попытался успокоить его. Я не собирался говорить ему, что я тоже армянин, потому что в его возбужденном состояний он может не понять меня. Но он не дал мне говорить.
«Несколько дней мне хотелось думать, что это чья-то зловещая шутка. Кто-то прознал про меня и захотел помучить. Я принял это послание за безобразную насмешку надо мной, но подумал, что, если кто-то узнает обо мне правду, меня могут уволить из армии. В последнее время на армян указывают пальцем. Ты понимаешь, о чем я говорю.
Прошло несколько дней. Однажды вечером, когда мы были недалеко от Рас-ал-Аин, мне сообщили о прохождении какого-то каравана. Мы подъехали поближе, тем более что у нас не было официальных сообщений о нем. Я, по крайней мере, не знал, в чем дело».
Якуб в волнении встал, яростно жестикулируя.
«Это был не караван! Это были призраки. Почти все — женщины и малые дети. Немного стариков. Ни одного мужчины. Ни одного парня старше тринадцати или четырнадцати лет. А их вид! Многие женщины были одеты в жалкие лохмотья. Другие были практически голые, с многочисленными ранами и синяками от ударов. Некоторые явно изнасилованные. Все они были похожи на закоренелых преступников, отбывающих жестокое наказание за свои преступления.
Их конвоировало несколько солдат-пехотинцев из четвертого полка во главе с сержантом. Я поругал его. Он ответил, что только выполнял приказ… Приказ!
Тогда я понял, что телеграмма не была ни злой шуткой, ни розыгрышем. Я расспросил сержанта. Он рассказал, что полтора месяца тому назад, от силы два, поступили приказы депортировать всех армян без исключения. Это — указания сверху. За всем этим стоит Талаат. И, естественно, Энвер и Джемаль-паша. Я не могу понять этого. Это невозможно постичь.
Это настолько отвратительно, что вызывает тошноту. Как можно так обращаться с людьми? Из-за того, что они армяне. У меня тоже есть армянская кровь! И турецкая тоже. И я горжусь этой смесью. Лучше сказать — гордился. Сейчас же я не знаю ни что думать, ни во что верить.
Мы действительно уже много времени только и слышим пропаганду, враждебную к армянам. На самом деле среди них могут быть и плохие люди. Но то, что я увидел, мне кажется преступлением! Халил, ты всегда казался мне разумным человеком. Мне нужно было выговориться перед кем-нибудь. Я не могу говорить об этом с сослуживцами. Они в восторге от этой идеи. Мне пришлось уйти, чтобы не видеть, как оскорбляют этих бедных женщин.
Я не знаю, что делать. И не знаю, что будет дальше. Мне говорили, что такая картина повсюду. По всей Турции. Что в городах, поселках и в деревнях не остается армян. Все губернаторы получили строгие указания „уничтожить всех армян“. А мужчины? Куда девались армянские мужчины? Я отвечу тебе, сержант рассказал мне.
Солдаты в армянских батальонах были расстреляны без всякого сожаления. Мужчин захватывали в плен и в любом случае убивали. Молодых парней захватывали, расстреливали или забивали до смерти. Всех! В телеграмме все это было правда…»
И лейтенант Якуб разрыдался. Его сознание не могло примириться с таким преступлением. Он не знал, что я армянин, но доверился мне, потому что ему надо было найти человека, который сказал бы ему, что соглашаться с подобными явлениями нельзя.
Тогда и я рассказал ему о себе. Я объяснил, кто я на самом деле. Мне не надо было делать этого. Я поклялся, что не расскажу об этом никому и сохраню эту тайну до конца своих дней. Я буду жить с ней. Но я не смог. Якуб Исмет был таким же, как и я, османским офицером. Я был уверен, что таких, как мы, или похожих на нас, было немало.
Злодеи, организовавшие эту дикую агрессию против всего народа, еще будут наказаны. Как ни странно, я не чувствовал себя армянином. Я был османским офицером с нелепым прошлым, влюбленным в молодую турчанку. О, судьба! Ей еще не раз придется проявить себя…
Мы были уже совсем близко от Алеппо. Я бы предпочел никогда не приезжать туда. Я страшно боялся потерять Ламию. Никогда ранее я не испытывал ничего подобного. Она была очень нужна мне, как вода в пустыне, обожженной солнцем.
Ламия прекрасно понимала мое состояние. Я не знал, чувствовала ли она если не то же, что и я, но, по крайней мере, хоть что-нибудь ко мне. Я бы не вынес, если бы она сказала мне, что я ничего не значу для нее. Я подумал, что, если бы это случилось, тогда я ночью ускакал бы на лошади в пустыню с пустой флягой и умер бы там от жажды. По крайней мере, не мучился бы так долго.
Но когда Ламия улыбалась мне… в моей голове начинала играть нежная музыка. Я тогда понял, что стоило жить и что я готов на все. Я был готов без колебаний пойти на любое безумство ради нее.
И вновь судьба поджидала меня там, недалеко от Алеппо, возле железнодорожных путей, в каменистой сирийской пустыне.
Накануне вечером мы с большом трудом разбили лагерь, потому что сильный восточный ветер мешал нам закреплять палатки. Большую часть ночи мы не могли сомкнуть глаз. Порывы ветра, смешанные с проникающей повсюду пылью, вырывали крепления. Лошади были очень возбуждены, и сержант предложил попытаться добраться до Алеппо, используя моменты, когда ветер слегка утихает. Два года тому назад он пережил все усиливавшуюся бурю, превратившуюся в катастрофу.
Мне ничего не оставалось, как последовать его советам. На мне были лейтенантские знаки различия, Но у него был опыт. И я согласился. Это было разумно.
Так мы и сделали. В моменты, когда ветер утихал, мы демонтировали то, что оставалось от палаток. Ламия, как всегда, помогала. Она не возражала и ничего не требовала. Такое поведение мне очень
