Полёт Кости
Рассказ Павла Губарева
Ночью ко мне в ноги приползла змея, подняла голову и стала смотреть на меня — непонимающе и сердито. Так же смотрел на нас с мамой кот Билли Бонс, когда мы развели шум молотками, заколачивая двери и окна старыми досками. Когда мы, забрав с собой корову, пошли со всеми через Чернавский мост, Дружок, наш пёс, за нами увязался, а Билли Бонс остался дома. Хотя с собакой они дружили. Даже спали всегда рядышком, в прихожей.
Змея перестала на меня смотреть и ткнулась головой мне в ногу, возле большого пальца. Она давила сильнее и сильнее, и мне стало больно. Я задёргал ногой, но змею стряхнуть не удалось. Тогда я схватился за палец и проснулся от этого.
Скинул чужое, пахнущее лошадью одеяло и огляделся: слева, уткнувшись в стенку, лежал Валька. В утреннем сероватом свете его немытые вихры казались совершенно чёрными на фоне красной тряпки, которую он сунул себе под голову. Справа было окно, сквозь пыльное стекло я видел зарастающий безымянной лохматой травой двор, крепко зажатый между избой и лесом, и небо — абсолютно чистое, только над верхушками сосен в рассветной полосе висело два крохотных облачка, одно из которых уже почти растаяло. Я слез с топчана и подошёл к окну, чтобы получше рассмотреть палец. Так и есть: всё распухло и покраснело. Надавил на ноготь — из-под ногтя появилась капля чего-то густого и жёлтого. Поглядев на дверь, за которой спал молодой командир, я решил, что лучше пожалуюсь завтра, когда вернусь. Смочил нарыв слюной и спрятал ногу в сапог.
Вернувшись к кровати, я ткнул кулаком в тощий валькин бок:
— Вставай, разведчик! Утро уже прозевал.
Валька отодвинулся от стены, но даже головы не повернул.
— Приказываю спать ещё десять минут, — глухо сказал он.
Вальку назначили старшим. Не проходило и часа, чтобы он об этом мне не напомнил.
— Ты на флаге что ли уснул? — я полез отбирать у него тряпку, за что получил локтём по уху.
Дверь распахнулась, в неё заглянул дядька в кожаной куртке — наш командир.
— Так, хлопцы. Завтрак, ещё раз инструктаж, и пора уже.
Инструкции простые: мы на левом берегу реки Воронеж, сам город на правом берегу, надо пробраться в город, понять, что происходит. Посмотреть, есть ли в городе танки, где они и сколько. Расчёт понятный: на мальчишек никто не обратит внимания. И вот мы с Валькой, проламываясь сквозь кусты, выходим из нашего спрятанного в лесочке штаба к реке, ложимся за крыжовниковым кустом, смотрим на реку. У меня болит палец и ещё немного обидно, что за старшего назначили Вальку. Мне же видно больше. А, впрочем, они, конечно, не знают, что мне видно, а что нет. И всё равно чуточку досадно. Но не страшно, нет. И не то, чтобы тяжело. Нам-то что? Ну война так война — другого мы почти и не видели. Это взрослые уже привыкли к размеренной и понятной жизни, которая теперь трещит и корёжится, как книга, брошенная в костёр. Мы же, пятнадцатилетние воронежские пацаны, ничему не удивляемся. Мы сами-то на эту войну и пришли. Да что там пришли — прибежали!
Валька Выприцкий — верзила из параллельного класса, был моим приятелем, потому что домой нам было ходить по пути, а по пути домой успеваешь обсудить всё — от того, как правильно держать напильник, до того, как устроена вселенная. Ещё весной, когда мы по обыкновению сидели в моём дворе на большом мусорном ящике, он под большим секретом проболтался мне, что «выучился в школе разведчиков». Конечно, я помчался туда в тот же день и имел беседу с полковником, но меня не взяли. Чёрт знает, почему! Щуплый, быть может, слишком.
Этого же полковника я встретил позавчера после того, как убежал от матери: сперва мы с ней долго, двое суток, шли в потоке беженцев из Воронежа. Мне жутко хотелось остаться на фронте, но бросать маму одну было жалко. Я решил, что не оставлю её, пока не дойдём до безопасного места. И вот, когда она ушла в деревню менять вещи на еду, я убежал в сторону Воронежа, нацарапав ей записку. В Рождественской Хаве я встретил Юрова — так звали полковника, и напомнил ему, кто я такой. Тем же вечером он отвёз меня в штаб: я был принят в Воронежский гарнизон. Там я встретил и Вальку Выприцкого: он со своей группой успел побывать где-то в немецком тылу, откуда они едва выбрались.
И теперь мы лежим: на левом берегу я и Валька, на правом — Воронеж, над Воронежем чёрная пелена дыма.
— Горит, — пояснил мне Валька, хотя я ничего и не спрашивал.
Мы скинули сапоги и куртки, спрятали их в кустах. Валька приказал запомнить место. Спустились к реке и поплыли, стараясь не плескать и даже не стучать зубами, хотя в ледяной утренней реке это давалось с трудом. От холода я даже забыл о непрерывно ноющем пальце.
К такому холоду, как и к боли, привыкнуть нельзя, но, как ни удивительно, от него можно отвлечься: я стал думать о том, что ждёт нас на том берегу речки. Вот мы пойдём по знакомым местам, мимо дома и школы. Я представлял доски на дверях, или наоборот — сорванные двери. Мусор, пустые дворы без людей — или чужих людей в знакомых местах. Нас ждали улицы Воронежа, которые оторвало от привычного городского ритма, как стрелки часов от механизма, — жестокой, чужой рукой. Отменили автобусы, закрыли магазины. Школы закрыли ещё когда мы были в городе. Мы числились в девятом классе, но в этом году ни одного урока никто не провёл.
Мысли о школе сами собой перескочили на рисунок, который я нашёл в книжке из школьной библиотеки. На рисунке под заголовком «Виды атавизмов» был изображён человек с хвостом. Возможно, наши с ним жизни немного похожи: у меня тоже есть что прятать. Впрочем, то, чем я отличаюсь от других людей, в общей бане не заметить. Глаза у меня самые обыкновенные, но я вижу больше. Как-то маленьким, я спрашивал маму, что за ниточки уходят от людей к небу. Мама не понимала. Годам к восьми я уже осознал, что разговаривать с кем-либо на эту тему бесполезно и опасно. Поэтому просто научился молчать. И пользоваться.
Если сосредоточиться, то своим вторым зрением я могу увидеть куда больше первого. Скажем, весь город разом, но не как птица — сверху, а откуда-то снаружи, причём целиком, но во всех деталях. Так же, как мы смотрим на лист бумаги, находясь вне его. Человечек, нарисованный на этом листе просто бы не понял, где мы находимся, — для него верх всё ещё в плоскости листа, а не там, где мы. Вот из такого «снаружи» я и могу разглядывать наш мир. И смотря оттуда, я вижу, как к голове каждого человека извне тянется что-то вроде полупрозрачной нити. Касаясь одним концом головы человека, другим концом нить уходит в небо по направлению к моему верху. В книжке «Таинственный остров» Жюля Верна есть рисунок «Смерч уносит воздушный шар». Эта полувидимая серединка смерча оказалась очень похожей на то, что привязывает людей к известному мне миру снаружи. С тех пор я называю это про себя смерчиками. И вот по этим смерчикам…
Справа от нас что-то взвизгнуло и тут же громко щёлкнуло по воде. Мы с Валькой поплыли вразмашку. До берега уже оставалось немного. Стреляли откуда-то сбоку и с горы. Попасть оттуда было невозможно, но когда мы выбрались из воды на берег, пули уже ложились близко. Мы вытянулись двумя мокрыми мешками на земле за кустами и замерли. Я смотрел на Вальку, Валька смотрел на меня. Выстрелы прекратились. Валька моргнул, и мы бросились бежать к соседним кустам. Снова раздались выстрелы, и мы снова залегли.
Я посмотрел наверх, на город. На железнодорожной насыпи показался танк, за насыпью уже виднелись деревья Архиерейской рощи. Ещё перебежка, снова выстрелы. Снова лежим. Мне показалось, прошёл уже целый час, но по валькиной невысохшей чёлке и насквозь мокрой одежде я понял, что из воды мы вылезли несколько минут назад. Своего тела я не чувствовал.
Я перестал смотреть на Вальку и закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. Сперва появилось
