глядя на низкий потолок, на котором мелькали темные дьявольские тени с хоботами и щупальцами насекомых.
Я решил ничего не говорить об увиденном. В любом случае мне скорее всего не поверили бы и приняли мои слова за бред. Может, в конце концов, это был какой-нибудь ритуал, вполне обычный здесь, – все это переодевание и шествие по окраинам города. Может, студенты собирались вместе, чтобы отпраздновать приход весны или день рождения своего святого покровителя (кем бы он или она ни были), может, они одевались в костюмы насекомых и волочились по ночным улицам маленькими перешептывающимися группками. Кто знает, что у них тут принято, в Оксфорде?
В следующие пару дней мы кое-что узнали о том, что было принято в Оксфорде, по крайней мере во дворе таверны «Золотой крест». Это не очень сильно отличалось от того, что было принято в стоячих местах и галереях театра «Глобус». Здешние горожане разевали рты, аплодировали, свистели и плакали точно так же, как лондонцы, и примерно в тех же местах действия. После единственной утренней репетиции первой пьесой, которую мы представили публике, стал «Мир занемог» покойного Ричарда Милфорда. Привлекавшая зимой толпы жителей столицы пьеса и здесь тоже пошла хорошо. Для меня это был приятный выбор: я играл мстителя Виндиче. Поначалу, когда я впервые прочел ее по настоянию Ричарда, я посчитал ее довольно нелепой трагедией, но Шекспир несколько очеловечил действие и персонажей, сохранив при этом те куски, что обычно нравятся публике (включая инцест и отсечение членов). А когда вы понимаете, что, как бы она ни выглядела на бумаге, пьеса действительно смотрится на сцене – не говоря уже о том, что в ней и правда есть много хороших стихов, – поразительно, как притупляются ваши критические способности.
На следующий день мы ставили относительно новое произведение Вильяма Хордла, застенчивого сочинителя с большой и непрестанно увеличивающейся семьей. Для «Слуг лорд-камергера» он методично перебирал весь лексикон любви. Его пьесу «Любовь зла» мы поставили летом 1601 года, а «Утехи любви» появились годом позже. Теперь мы играли «Потерянную любовь», самую веселую из трех, несмотря на название. Вне всякого сомнения, он уже работал над «Любовью возвращенной». Его творческая плодовитость должна была уже превысить скорость, с какой его жена производила на свет детей, и поэтому, снабжая «Слуг лорд-камергера» легкой любовной пищей, он предлагал более содержательный материал «Слугам лорд-адмирала»: пьесы, чьи кульминации приходились на боевые сражения и самоубийства генералов. В «Потерянной любви» я играл простака, в отличие от грозного мстителя из «Занемогшего мира».
«Потерянная любовь» также хорошо принималась оксфордцами. На самом деле, нас принимали настолько хорошо, что мы решили: если в Лондоне дела пойдут совсем плохо – то есть, например, если весь город падет жертвой чумы или «Глобус» сгорит, – мы могли бы обосноваться в Оксфорде. Впрочем, это хорошо выглядело только на словах, потому что город был гораздо меньше Лондона и не смог бы позволить себе труппу такого размера, как «Слуги лорд-камергера», даже в нашем нынешнем усеченном составе. Кроме того, однажды устроившись в столице, какой человек в здравом уме мог бы
Играть в «Золотом кресте» приходилось в более суровых условиях, чем в «Глобусе», но мы не жаловались. Дайте нам костюмы и немного самой простой бутафории (кинжал или корону, например), дайте нам текст, а самое главное – дайте нам зрителей, и мы сыграем где угодно. В конце концов благодаря всей этой деятельности я забыл о своей страшной встрече с людьми в капюшонах. Однако я больше не бродил по закоулкам вечерами и держался главных улиц.
На десерт публике обещали «Ромео и Джульетту», но позже, позже… так как мы хотели, чтобы распространился слух о том, что труппа в городе. К тому же мы, конечно, должны были представить эту трагическую историю любви в более частной обстановке, о чем я расскажу чуть погодя.
Из Лондона больше не приходило тревожных вестей о Ее Величестве Чуме. На самом деле многие из тех, кто был женат, уже получили письма – почтовым лошадям легко было опередить нас в нашем неспешном продвижении к Оксфорду, – и содержание их было достаточно ободряющим (хотя впоследствии это оказалось неверным). Я с радостью получил бы письмо от Люси Милфорд, но она решила не писать, так что все слухи доходили до меня через третьи руки. Все новости, кроме домашних дел, были связаны с королевой – говорили, что она угасает не по дням, а по часам.
Я так и не выяснил, были ли справедливы опасения Джона Давенанта, мрачного владельца «Таверны», что мы принесем убытки его торговле, или прав оказался Шекспир, заявивший, что на каждого любителя пьес найдется тот, кто терпеть их не может и потому постарается переждать их в ближайшем трактире.
Зато я выяснил, что собой представляет жена Давенанта, госпожа Джейн.
Спустя два или три дня после нашего прибытия в юрод ранним утром я стоял на Корнмаркет и вдруг увидел дальше по улице поразительную женщину. Солнце уже вовсю светило, прогоняя утренний туман, и казалось, что эта женщина сошла прямо с облаков. Она была высока, с прекрасной копной темных волос. То, как она двигалась, одновременно говорило: она знает, что все глаза прикованы к ней – хотя вокруг было совсем мало людей, я уверен, так оно и было – и что ей абсолютно все равно. Скорее статная, нежели красивая, да и не такая уж юная, она была привычна к людскому вниманию, не выдавая своего знания (как любой актер). Кто-то подтолкнул меня локтем, и, повернувшись, я увидел одного из конюхов «Золотого креста», бойкого рыжеволосого парня. Он ухаживал за Фламом, лошадью нашей труппы.
– Я вижу, куда ты смотришь, – сказал он.
– За посмотр денег не берут.
– Эта краля – цыганка. Любит играть в веревочку.
– На ярмарках? – спросил я, думая, что он говорит буквально и имеет в виду ту мошенническую игру с узелками и шнурком.
– Со своим мужем, а может, и с другими, – ответил конюх.
– Да кто ж она такая, раз уж ты, похоже, ее знаешь?
– Все в Оксфорде знают госпожу Джейн Давенант.
Это имя не было для меня пустым звуком, и едва я установил связь между Джеком Давенантом, хозяином «Таверны», и его женой, о которой так загадочно отзывался Шекспир, эта высокая дивная женщина свернула во двор «Таверны» рядом с нами.
Итак, это была Джейн Давенант. Что там Шекспир говорил о ней: женщина, к которой, сколько ни живи, нельзя привыкнуть?
– И что же еще ты знаешь о ней? – спросил я.
– Говорят, она остроумна и хорошая собеседница, – ответил конюх.
– А
Маленький конюх хихикнул и хлопнул себя по лбу странным жестом, означавшим, видимо, что все, что он знает, намерено остаться внутри его соломенного цвета головы. Пара пенсов, вероятно, развязала бы ему язык, но я не собирался платить за сплетни. Конюх выглядел разочарованным.
– Что ж, если захочешь узнать больше, ты знаешь, к кому обратиться, – сказал он. – Кристофер Кайт к твоим услугам.
– Благодарю, – ответил я.
– Но ты можешь называть меня просто Кит. Кит Кайт.
Я снова поблагодарил его, отметив про себя, до чего ж это забавный мир, где конюхи дают тебе разрешение обращаться к себе фамильярно.
Но по-настоящему я думал не о Ките Кайте, а об этой статной женщине. Если госпожа Давенант пользуется такой славой, хотя бы и дурной, тогда я скорее всего смогу найти кого-нибудь, кто расскажет мне все о ней бесплатно. Может, спрошу Шекспира в следующий раз, когда мы соберемся вместе выпить.
В любом случае в то утро у меня были другие дела, кроме как слушать болтовню конюха. У нас у всех были другие дела, так как мы должны были поехать на окраину и осмотреть дом, где нам предстояло играть «Ромео и Джульетту». (Репетиции сегодня не было, так как днем мы повторяли «Мир занемог».)
