Я плотнее запахнулся в свой камзол. Он весь пропитался кровью из моей раны на голове. Я, наверно, выглядел настоящим пугалом: весь в крови, да еще усыпанный чумными опухолями. В комнате было влажно и сыро, и влажность еще больше увеличивалась, казалось, по мере того, как за зарешеченным отверстием становилось светлее. Что-то хрустнуло у меня на груди. Я засунул руку и вытащил связку бумаги, еще хранившую тепло моего тела.
Это был памфлет.
«Девятидневное чудо Кемпа», – прочитал я.
Мне это ни о чем не говорило. Кто такой Кемп?
На обложке был нарисован танцующий человек, а позади него стоял барабанщик.
Конечно же, Кемп был тот печальный шут, которому Абель Глейз и я нанесли визит в какой-то другой жизни. Вилл Кемп, некогда выступавший вместе со «Слугами лорд-камергера», а теперь угасавший в Доу- гейт. Абель угостил его хересом и пирогом, а я, отнюдь не так любезно, согласился купить его рассказ о том, как он проплясал и пропрыгал всю дорогу из Уайтчепела до Нориджа. Да, этот памфлет, за который он потребовал шесть пенсов, если я правильно помнил, уютно расположился в моем камзоле с того самого февральского дня, когда мы навестили старого шута. Казалось, это было годы назад. Может, сейчас он уже мертв.
Я так и не прочитал книжонку, даже не осознавал, что носил ее с собой все эти недели. Решившись забыть о том неприятном положении, в котором находился, я открыл памфлет и пролистал его, не в силах в то же время отделаться от мысли, что это последний документ, который мне придется читать. Никакой высокой поэзии, ни поднимающих дух слов религиозного утешения, но тщеславный рассказ о путешествии престарелого шута по небольшой части королевства. Но в то же время в моей голове крутилась мысль, что, каковы бы ни были прегрешения мастера Кемпа, они были сущими пустяками по сравнению с преступлениями, совершавшимися вокруг меня ныне.
Я узнал о Томасе Слае, игравшем на тамбурине и отбивавшем ритм для Кемпа, и о Вильяме Пчеле, его усердном слуге. (Хлопотливая пчелка, подумалось мне без тени улыбки.) Я прочитал о теплом приеме, что оказывался Кемпу на каждой остановке его пути, и о женщине, к чьим ногам он привязал колокольчики, и о другой женщине, чьи юбки он якобы так нечаянно порвал своими прыжками. Я слышал о его триумфальном прибытии в Норидж и о его башмаках для танцев, которые все еще были выставлены в нориджской ратуше, прибитые друг подле дружки к стене. Мне лениво подумалось, что же он носил на обратном пути в Лондон.
В другое время довольно хвастливый стиль Кемпа вызвал бы у меня раздражение, но, прочитав его слова, я тепло подумал о нем и понадеялся, что он находится в добром здравии – настолько, насколько можно было ожидать, – ну а если уже не находится, что он хотя бы скончался в мире. Я желал ему всего, что пожелал бы себе. Он был ниточкой, связывавшей меня с моей труппой, моими друзьями и товарищами. Я засунул памфлет обратно в камзол.
И задумался о башмаках Кемпа, висевших на стене в нориджской ратуше. Знаменитая обувь для знаменитых ног.
Обувь… знаменитая и не такая знаменитая.
Та одинокая туфелька, упавшая с ноги госпожи Рут, когда ее тело тащили из спальни ее дома на Кэтс- стрит.
В двери погреба послышался звук поворачиваемого ключа. Я не поднял голову, но продолжал сосредоточенно размышлять о туфлях.
Размышлял о странном переобувании Хью Ферна во время представления «Ромео и Джульетты». О том, как он поменял – или обменял? – свои дорогие башмаки, украшенные пряжками, на простую пару, больше подходившую его персонажу – брату Лоренцо. О том, как на нем снова оказались его нарядные туфли, когда нашли его тело.
Послышались шаги ног, ступавших по каменному полу. Я по-прежнему не поднимал глаза.
Я вспоминал превосходные сапоги доктора Ральфа Бодкина, когда он пришел осмотреть труп своего покойного коллеги во дворе «Золотого креста». Сапоги из мягкой, тонкой кожи, доходившие почти до колена.
Теперь я взглянул вверх с того места, где сидел, прислонившись к стене. Те же сапоги из мягкой и тонкой кожи, доходившие почти до колена, остановились перед моими глазами.
Я поднялся на ноги и посмотрел Ральфу Бодкину в лицо. Он был весь в испарине. Вены на его лбу вздулись, как бычьи жилы.
Я бросил взгляд за спину Бодкина, на трупы, выложенные на столах. У одного из них, как я увидел теперь в усилившемся свете, распороли живот, и оттуда высовывалось что-то большое и темное. Рука другого свесилась вниз. Кожу с нее содрали. Мне на память пришли слова Хью Ферна, сказанные мне, когда он говорил о гороскопах.
– Это не позволено, – сказал я.
– Что не позволено?
Я обвел рукой подземелье, где беспорядочно лежали тела мужчин и женщин.
– Это. Это надругательство над мертвыми – вскрывать их. Это запрещено.
– Кто запрещает это?
– Законы Бога…
– О!
– …и человека.
– Есть только один закон – закон природы, – сказал Бодкин.
– Что вы делаете? – сказал я.
– Мастер… Ревилл? С вами все в порядке? У вас кровь на лице. И на вас следы чумы…
– Они не настоящие. Я не болен, – сказал я, торопливо отирая лицо и в то же время думая, что теперь- то я скорее всего уже заболел.
– Вы спрашиваете, что я делаю, – сказал Бодкин. – Вы недавно подбежали ко мне и задали другой вопрос, насчет представлений. Вы помните?
Пот струился по его лбу. От него шел сильный мясной дух, как будто он готовил пищу.
– Я спрашивал, правда ли, что чума вызвана нашими представлениями.
– Что я ответил?
– Вы сказали, что это суеверие.
– Да, и запрет на вскрытие трупов – тоже. Суеверие, все это суеверие. Только тогда мы проникнем в тайны природы, когда вскроем ее и углубимся внутрь. Это сложно совершать на живых существах – да я бы и не хотел, – но нет вреда в исследовании покойников.
– Нет вреда! А как же их души?
– Выдумки. Я пока что не видел ни одной души.
– Но люди в этом городе умирали не для того, чтобы вы могли вспороть им живот.
– Люди умирают каждый день, повсюду. Я пристально смотрю на них, когда их сюда привозят, чтобы узнать секреты их жизни и смерти. То, чем я занимаюсь, – для нашего же блага.
– Нашего?
– Для блага человечества.
– Это ошибка, – сказал я.
Бодкин слегка покачнулся. Он сунул руку в карман и достал прекрасные восьмиугольные часы, которые я уже видел у него во дворе «Золотого креста», когда он стоял над телом Хью Ферна.
– Взгляните на них, – сказал он, протянув их мне. – Если бы я был часовщик, а эта машина испортилась, то есть начала отставать, я мог бы открыть ее и покопаться в ее внутренностях и, может, полностью поправить ее здоровье. Что бы вы сказали на это?
Этот человек наводил ужас, но почему-то он не пугал меня, не теперь. Видимо, я уже пересек черту, за которой кончался страх, стоя в этом зачумленном упокоище с сумасшедшим лекарем.
– Вы не часовщик, – ответил я. – А мы не часы.
– Наши сердца тикают, как будто отбивая время, – сказал Бодкин. – Мы движемся своими маленькими кругами. Мы определяем время, пока не кончится завод. Мы состоим из частей, которые вместе должны
