– Он тогда еще не был мертв, – сказал Пирман. – Поэтому я и кричал, чтобы перекрыть его стоны.
Затаив дыхание, я ждал продолжения.
– Он должен был уже умереть, но не умер.
– Что ты сделал с ним?
– Заколол его, пока ты бегал за помощью.
– Не понимаю, – сказал я, скребя затылок в замешательстве – отчасти истинном, отчасти притворном. Только бы он продолжал говорить…
– Все очень просто, Ревилл. Мой хозяин был очень близок к тому, чтобы открыть мои тайные труды, мою работу по сбору трупов для доктора Бодкина.
– И твою собственную работу для себя.
– Я имею право на некоторую прибыль.
– Оставим это в стороне. Расскажи мне, почему доктор Ферн должен был умереть.
– Мы разговаривали до начала вашей пьесы. Он уверял меня, что почти раскрыл ужасный заговор, кощунственное дело, в котором был замешан Ральф Бодкин. Он верил, что тот, другой, резал трупы. Все мы были в опасности. Я вынужден был действовать без промедления. Не думаю, что доктор Ферн вообще подозревал меня, хотя он смотрел на меня как-то по-особому. Ну, тем легче мне было сделать то, что я сделал.
Я вспомнил краткий разговор между Ферном и Пирманом, свидетелем которого оказался во дворе таверны. Мне припомнилось нахмуренное выражение лица этого обычно веселого человека и эти его слова:
– Что ты сделал?
– Я был уже в этой каморке. Я зазвал его внутрь, как будто хотел поделиться каким-то секретом, закрыл дверь и предложил ему выпить.
– Предложил?
– Зажал ему ноздри, пока его рот не раскрылся, затем влил ему свое зелье. Моя рука сильнее его. Держал его, пока он не перестал бороться, потом отпустил, и он упал на пол. Я вышел и запер за собой дверь.
– Я был там, сидел на скамье со своей больной ногой. Я не видел тебя.
– Ты дремал. Но я увидел вас, мастер Ревилл, и это подало мне идею.
– Ты хотел, чтобы я был там, когда ты обнаружишь, что он мертв – в этой запертой комнате. Тогда не возникло бы сомнения в том, что доктор Ферн убил себя сам и был один все это время.
– Не убил себя, – сказал ученик доктора, – но умер естественной смертью. Яд не оставил бы следов.
– Конечно, – сказал я. – Кто может сказать, как умер человек? Тела не разрезают и не копаются в них. Это не дозволено законами Бога и человека.
Пирман ухмыльнулся без тени юмора.
– И все-таки тебе нужен был свидетель даже для этой «естественной» смерти. Поэтому ты… дай подумать…
Мой мозг лихорадочно работал.
– Ты вернулся, якобы совершенно обезумев, желая знать, где твой хозяин. Это было хорошо сыграно. Тебе бы на сцене выступать.
– Актерство – низкое занятие, – сказал Пирман.
– Потом эта пантомима рядом с запертой комнатой, когда ты притворялся, будто видишь что-то внутри, весь исходил потом и настойчиво требовал проникнуть внутрь. Ты убедил меня, что что-то было не так. Потом ты выломал доску – и…
Теперь я ясно все видел.
– Ключ. В замке изнутри не было ключа. Он был в твоей руке йсе это время. Когда я дотянулся, чтобы достать его, – ты заявил, что твоя рука слишком коротка, – ключ был скользким. И металл был теплым. Неудивительно, ведь за секунду до этого ты сжимал его в своей липкой ладони.
– Да, я сам его туда засунул, – сказал Пирман, не то гордо, не то неохотно, как фокусник, объясняющий свой трюк. – Я просунул внутрь руку и вставил ключ в замок.
– Ловкость рук. Простой фокус.
Я чувствовал смутное разочарование. Нелепо в моем-то теперешнем положении, но это было так.
– Фокус, но он сработал.
– Не совсем, впрочем, потому что ты обнаружил, что твой хозяин еще жив – в то время как должен был уже скончаться. Вот почему ты был так поражен. Ты не был убит горем, но был в смятении – оттого, что тебя могут разоблачить. Я знал, что это не была игра, это нельзя подделать.
– Я вернулся слишком скоро, – сказал Пирман. – Яд в конце концов подействовал бы. Я знаю свои снадобья. Я был учеником доктора.
– Но ты уже не мог ждать, пока он подействует. Ты сам навлек на себя эту беду. Через считаные мгновения снаружи собралась бы целая толпа, а доктор Ферн все еще дышал, еще стонал, даже пока ты ползал вокруг него.
– Бог знает, что он мог рассказать.
– Он мог бы обвинить своего ученика перед своим последним вздохом.
– Поэтому я всадил ему нож в сердце. А затем вокруг собралась толпа.
Тут мы остановились, как бы переводя дух.
– А Анжелика Рут? Чем она заслужила смерть? Чем она тебя обидела? Хорошо ли ты поживился на Кэтс-стрит?
Пирман ничего не ответил.
– Ты заурядный вор, Пирман, – сказал я.
Он поднял свою трость, а я – шпагу Джека. Мы простояли так некоторое время. Затем, будто по взаимному согласию, опустили свое оружие.
– Я не вор. Я лишь беру то, что мне причитается за сбор тел.
– Причитается?
– От Ральфа Бодкина столько-то за тело, при условии, что о них не станет известно… Ну а то, что я забираю чужое добро, – кто будет протестовать? Все равно в доме уже ничего не осталось. Надо было лучше думать, чем доверить его жене Хоби. Ее муж был вором.
– Вором, – повторил я (и вспомнил то утро, когда увидал возле «Таверны» Джона Хоби, поносимого Джейн Давенант; тогда я еще подумал: интересно, что в той коробке, которую он снял, точнее, уронил с телеги. Награбленное в чумных домах, скорее всего, для продажи скупщику краденого).
– Да, Хоби был вор, и его жена не лучше. Она сбежала со своими отродьями и моей добычей.
– Все-таки зачем было убивать госпожу Рут? – не унимался я. – Уж конечно, она не умерла только из-за серебряной солонки?
– Как и ты, она начала подозревать меня.
– Я не подозревал тебя.
Это была правда.
– Ты всегда смотрел на меня… как-то по-особенному.
– Как доктор Ферн?
– Я могу читать по глазам. Не то чтобы ты мог причинить мне большой вред, ибо в этом обличье я неуязвим.
Он показал на свой костюм.
– Поэтому я написал тебе записку, чтобы проверить тебя, посмотреть, придешь ли ты к госпоже Рут за сведениями. Но ты оказался слишком хитер и не пришел в условленное время – или спрятался.
Я ничего не сказал ему о том, что и в самом деле был в доме, под кроватью умершей женщины. Слова убийцы подтверждали, впрочем, что письмо старой кормилицы было подделкой. Пирман говорил спокойно, почти сдержанно, и все же он, должно быть, слегка спятил, если решал, кому умереть, потому, что мужчины и женщины как-то по-особенному смотрели на него. Да что там, если основываться на паре взглядов, он мог поверить в то, что весь мир был против него. (В определенном смысле это действительно было так.)
