верю
В холодных глазах Ральфа заблестели слезы. Он не вытер их. Судя по всему, не заметил. Пальцы затеребили черные брюки, задрожали, поднялись в попытке схватить пылинку. Он выглядел таким больным.
— Я пытался вести хорошую жизнь, быть добрым, вне зависимости от того, что испытывал. Как бы трудно ни было. И я делал деньги. Ему понадобятся деньги. У моего сына… любовь к роскоши. Ведь он сын своей матери.
Кэтрин хранила неподвижность. Она смотрела на Ральфа. Нет, она не чувствовала к нему любви, которая была ей неведома. Но ее поглотило столь же странное ощущение — концентрированное желание. Возможно, вызванное его страданиями. Слезы мужчины. Ему трудно дался рассказ, и его замешательство наполнило ее грудь и тело страстью.
— Вы, наверное, устали.
— Не настолько, чтобы закончить говорить. Вы ведь собираетесь за меня замуж. Вы спасли мне жизнь. Исполняли музыку, которую обожала моя жена, которую играл мой сын.
— Это простая пьеса, известная каждой школьнице.
— Это была настоящая музыка. Я не наивен. Я не слишком хороший человек. Если одна ложь делает тебя лжецом, то я лжец. Ведь я соврал Энди, что Эмилия погибла при пожаре, а она не погибла, хотя несколько лет спустя умерла. Вы выйдете за меня. Вернее, я надеюсь, что выйдете, и мы откроем тот дом и переедем. Все засверкает, мой сын вернется к своему отцу. И к матери, которая во всех отношениях лучше его биологической матери, хотя о той он не имеет ни малейшего представления.
Тут Кэтрин не сдержалась.
— Мне следует быть честной: я не люблю вас.
— Этого я и не ожидал.
— Более того, мистер Труит, я не смогу вас полюбить.
— Так я и не требую.
— Хорошо. Если тот молодой человек — ваш сын, то как его зовут?
— Энди. Антонио.
— Почему вы уверены, что он приедет?
Ральф долго смотрел на свою гостью. Свет из окон резал глаза. Судя по запаху, ланч был почти готов. Мерно тикали часы. Ральф казался Кэтрин фигуркой, заключенной в блестящий стеклянный шар.
— Потому что вы сядете в поезд, отправитесь в Сент-Луис и привезете его.
Свет из окон был очень белым. Почти слепил.
Глава 8
Ему хотелось прикоснуться к ней, увидеть изнеможенной от секса. Хотелось в теплой комнате распустить ее волосы, снять через голову ее скромную ночную рубашку, впервые прикоснуться к гладкой коже.
Но он ничего не сказал. Ничего не сделал.
— Снег здесь когда-нибудь прекращается? Кажется, он будет вечно.
— Да, снег у нас — привычное явление. Мы же почти в Канаде. И, конечно, вода… падая на воду, снег набирает силу.
— А потом несколько дней лежит и не тает.
Кэтрин отвернулась от обеденного стола. На фоне
слепящей белизны ее розовая кожа побледнела. Она снова взглянула на Ральфа.
— Иногда кажется: все, больше не будет, а он опять валит.
— Вас это удивляет? Это же север. На другом берегу озера — Канада.
— Нет, не удивляет. Все правильно.
Каждая фраза заставляла его чувствовать себя идиотом. Ральф выпрямлял спину, приглаживал волосы, но желал лишь одного: увидеть ее на полу обнаженной.
Только без грубости, с восторгом. Он мечтал влюбиться, но знал, что любовь случается только с другими.
— И когда он тает?
— В апреле. В апреле или в мае.
Дурак! Идиот! И самое ужасное, что он производит впечатление холодного человека. Он понимал, что Кэтрин находит его бесполым, замороженным, как пейзаж за окном; ему бы воскликнуть: «Это неправда! Я дам тебе все. Хочу видеть тебя извивающейся на этом полу Прямо сейчас». Но он молчал. Он не сделал ни единого жеста, который можно расценить как хоть какую-то заинтересованность.
Он мог бы сказать что угодно. Например, что горе сожгло его и обратило все его грехи в пепел. Это мать и имела в виду, когда всадила до кости иглу в его руку: путь к добродетели — через боль и страдания. Он мог бы сказать, что горе сделало его добродетельным. Но какое ей дело до его горя и грехов? Она объездила мир. С миссионерами. И не было причин сомневаться в этом, глядя на нее, сидящую так спокойно, так неподвижно. Она путешествовала и достаточно слышала о грехах.
— Здесь так мало занятий. Мне не хватает активности. Когда вы болели, у меня был повод здесь находиться. Я старалась вас поддержать. Делала то, что умею, и была рада принести пользу.
Ральф притронулся к пурпурному шраму на лбу.
— Теперь мне лучше. Вы можете заняться чем угодно.
— Я могла бы помогать миссис Ларсен, но она отказывается. Могла бы делать уборку. Посещать больных в семьях, которые на вас работают. Или поехать в город и помогать вам. В вашем офисе.
— У меня для этого есть люди. Просто отдыхайте Наслаждайтесь уютом. Читайте.
— Я действительно люблю читать.
— Тогда читайте. Я закажу все, что пожелаете Романы, газеты — они будут здесь через два дня. Все что прикажете.
— Я составлю список. Можно?
— Ну конечно.
Труит почувствовал удушье, сердце заколотилось
— Я пригласил вас сюда не для того, чтобы вы скучали. Я надеялся и надеюсь, что вы будете счастливы. По крайней мере, спокойны.
— Вы пригласили меня по своим причинам.
— Но вы же приехали.
— И не жалею об этом. И не буду жалеть.
Ему хотелось услышать ее прерывистое дыхание, дыхание женщины, охваченной страстью. Хотелось обладать ею так, как не позволяла в молодости бывшая жена — искренне и с полной отдачей. И тогда Кэтрин вошла бы в его вены как наркотик, а потом он бы сидел в офисе, зарабатывал деньги и ощущал, как кровь бурлит от восторга.
Он хотел открыться ей, поговорить о том, как он жаждет обладать ею, как от желания у него перехватывает горло. Ему хотелось встать перед ней обнаженным.
Ральф редко общался со своей гостьей. Ни разу не прикасался, даже проходя мимо. Он не был дураком и понимал: Кэтрин не та, за кого себя выдает, она живой человек под своей полумонашеской одеждой.
Его одиночество было таким глубоким. Иногда ему казалось, что кто-то злобный сознательно и безжалостно дергает его за волосы. Он хотел дотронуться до Кэтрин, но не делал этого, от чего испытывал боль, как в лихорадке.
При каждой встрече Труит мечтал раздеть ее. Расстегнуть пуговицы на суровом черном платье, спустить его и оголить белые плечи. Скинуть платье на пол, чтобы оно легло возле ног, словно лужа черной нефти. И чтобы Кэтрин переступила через него и вытянулась перед Ральфом. Стройная женщина в тонкой
